Александр Бартэн - Под брезентовым небом

— А как насчет антикварных закупок? — напомнил я.

— Закупки? Какие закупки? — несколько смущенно переспросил директор. И рассмеялся, тряхнул головой: — Неужели вы всерьез поверили? Ничего с ними не сделается, подождут закупки!

Мы побеседовали еще немного, и я прошел в зрительный зал. Несмотря на утреннее время, здесь почти нечем было дышать. Артисты между тем репетировали. Да-да, несмотря ни на что, они репетировали со всем упорством и старанием. На одном конце манежа ритмично взлетали полосатые обручи жонглеров. На другом — усердствовал эквилибрист: одну на другой установив пять катушек, он добивался сложнейшего баланса. А на середине манежа трудился музыкальный эксцентрик: перегнувшись пополам в поясе, он просовывал голову между колен и в таком положении разучивал на трубе марш из «Аиды». Неожиданно солнце, до того жгучим пятном пробивавшееся сквозь брезент, начало тускнеть, затем и вовсе померкло. Донеслись раскаты грома.

— Никак гроза надвигается?! — оживились на манеже. — Ох и грянет же после стольких дней жары!

Я вышел из шапито и увидел необычайные перемены на небе. Давно ли было оно светло-голубым, точно насквозь прогоревшим. Теперь же сделалось пепельным, пыльным, грязно-пыльным, а у черты горизонта угрожающе клубилась ржавчина. Грохотало все ближе, чаще. Острые молнии прорезали ржавчину.

— Приготовить шланги! — послышалась команда.

Оглянувшись, я увидел директора. Зорко вглядываясь в близящуюся грозу, он командовал подоспевшими униформистами, и они спешили развернуть змеящиеся шланги. С ними в одном ряду стоял старый реквизитор Гусейн и также сжимал в руках блестящий наконечник брандспойта.

— Включай! — последовала новая команда.

В тот же миг сильные струи воды взметнулись над шапито, забарабанили по брезенту. Эти струи были тугими, шипящими, разлетающимися на тысячи брызг. Вновь и вновь ударяла вода в брезент, скатывалась вниз ручьями и каскадами, опять взлетала, и вскоре — набухая и тяжелея — брезент провис между опорными мачтами.

— Хватит! Выключай! — распорядился директор. И объяснил, увидя меня рядом: — Здесь зловредные грозы случаются. Шквалистым ветром может и порвать и снести шапито. А вот вода — она особую устойчивость обеспечивает. Береженого бог бережет!

Гроза, однако, прошла стороной. Лишь немногие дождевые капли упали на землю, и небо тут же прояснилось, и солнце снова начало все вокруг обжигать, и шапито, просыхая, почти что исчезло в радужно-белых клубах пара.

Двумя днями позже состоялось прощальное представление. Словно устыдясь своей долгой инертности, на этот раз криворожцы собрались дружно, принимали программу отлично. В зале находились и участники только что закончившегося совещания металлургов. В приподнятой атмосфере закончил свою работу цирк.

На приставном стуле рядом со мной оказалась Олимпиада Антоновна. Она сидела принаряженная, крупные бусы на груди, шаль с длинными кистями, в руках букет пионов.

— Была не была! Решила все же поглядеть! — объяснила мне Олимпиада Антоновна. А в антракте спросила:— За кулисы собираетесь? Тогда и я с вами!

Прошла, огляделась, отыскала глазами Гусейна и, как-то по-девичьи, конфузливо вспыхнув, протянула ему букет:

— Это вам!

Приняв цветы, низко склонившись, чтобы скрыть волнение, старый реквизитор гортанно ответил:

— Благодарен очень. Спасибо! Мне давно не дарили цветы!

— Вот и вдыхайте на здоровье, — нежно сказала Олимпиада Антоновна. — Если понравятся, можете еще в дорогу срезать.

А потом, когда мы вернулись в зал, объяснила, словно оправдываясь:

— Народ у нас щедрый на проводы, для артистов цветов не пожалеет. Ну, а про Гусейна кто вспомнит? Надо и ему внимание оказать!

Весь следующий день заняла разборка шапито.

Есть в этом что-то щемящее. Разоряется пусть и недолговечное, но вчера еще переполненное жизнью цирковое гнездо. И хотя сознаешь, что спустя недолгие дни оно возродится на новом месте, все равно каждый раз охватывает печаль. До самого вечера продолжалась работа, и множество рук, подчиняясь команде шапитмейстера (в этот день он был в цирке главнейшим лицом!), и разбирало, и складывало, и упаковывало брезент. Что же осталось к вечеру? Входная арка с ободранными афишами. На месте манежа вытоптанная площадка. Да еще невысокий навес: под ним сложили имущество, приготовленное к отправке. Только тогда шапитмейстер объявил долгожданный шабаш.

Гусейн и теперь трудился со всеми вместе и не меньше остальных. Обнаженный до пояса, он поражал великой худобой. Усталости, однако, не выказывал и ни разу не позволил себе передышки. Под вечер к нему обратился директор:

— Уважаемый Гусейн! Ты всегда и во всем для нас опора. Не откажи и сейчас. В ночь перед отъездом, когда все на виду, — всякое может случиться. Прошу тебя, не уходи! — Польщенный директорской просьбой, реквизитор согласился. И я попросил разрешения остаться.

— Хорошо, — улыбнулся Гусейн. — Будем вместе сторожить.

Вскоре разоренный цирк опустел, надвинулась плотная ночь, и все пропало в ней, — все, кроме звуков.

Ворочаясь во сне, вздыхали и фыркали красавцы буйволы дрессировщика Исмаила Мирзоева. Не спалось и египетским пепельным голубям иллюзионистки Юлии Безано: они курлыкали, всплескивали крыльями. А по соседству, на железнодорожных путях, то и дело грохотали тяжеловесные составы — день и ночь, день и ночь Кривой Рог отгружал свою руду.

Электричество отключили еще утром. Гусейн зажег фонарь и повесил на столбик у навеса. Вскипятив чайник, расставил на опрокинутом ящике пиалы, блюдце с мелко наколотым сахаром. Разлил чай, и я невольно вспомнил слова Олимпиады Антоновны: действительно, чай был настоян до черноты.

— Мне давно цветов не дарили, — сказал Гусейн, возвращаясь ко вчерашнему. — Очень красивые цветы выращивает Олимпиада Антоновна!

Опять прогрохотал и замолк вдали железнодорожный состав. Гусейн, прищурясь, поглядел на язычок огня в фонаре.

— Мне давно не дарили цветов. А ведь когда-то я тоже был артистом. Кем только не был: акробатом, жонглером, силачом, факиром. Да, факиром тоже! Меня закапывали в землю, и я лежал под землей до конца программы. Босыми ногами ходил по битому стеклу. Глотал расплавленное олово. Протыкал себе щеки иглами. Был силачом. В афишах меня объявляли самым сильным на земле человеком и предлагали любому из публики одолеть меня. Охотники находились. Победившему обещали награду — дойную корову. Однако никто никогда ее не получал!

Обо всем этом Гусейн рассказывал, сидя на корточках, раскачиваясь в такт негромким словам:

— С кем только не приходилось бороться! Боролся с любым из публики! С быком боролся! Боролся с удавом! И всю жизнь — с нуждой!