Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

Только Чернега в последние дни позабыл, что он верхолаз, и потихоньку согревался винцом.

Он лишь на той неделе вернулся из Иркутска, о поездке помалкивал: на экзаменах провалился, что тут распространяться? Но Шестакову, как будущему студенту, рассказал о своей неудаче подробнее.

Чернега поступал на заочное отделение Иркутского политехнического института. Неприятности начались уже на второй день. Провалился по русскому — и по устному, и по письменному.

Сперва преподаватель с чувством продекламировал ему вступление к поэме «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...» «А что такое лукоморье?» — спросил он. Чернега пожал плечами. «Скажите хотя бы — суша это или водная поверхность?» Чернега бодро ответил «вода», а оказалось — морской берег, изогнутый наподобие лука.

Неудача подкараулила еще раз, когда выбрал для сочинения тему «Кровавое воскресенье». Готовясь к экзамену, он прочел очерк Горького, и ему запомнились события, разыгравшиеся 9 января возле Зимнего дворца, где занимал квартиру царь-кровопийца Николай. Рабочие шли под пули солдат, городовых с пением молитв, несли иконы и «херугви».

— Если бы у меня в сочинении эти самые «херугви» упоминались один раз — было бы полбеды: дескать, описка, по рассеянности. А то манифестация шла долго, слово я все время склонял, а писать, оказывается, надо «хоругви», это такое полотнище на длинном древке с изображением Христа.

А еще попутал епископ Гаттон, читал про этого невозможного скрягу в каком-то стихотворении, чуть ли не в балладе у поэта Жуковского. Сперва епископ сжег живьем голодный люд, а потом его самого загрызли в подземелье мыши. Баллада кончается нравоучением: «так был наказан епископ Гаттон». Только не совсем ясно было, как этот епископ оказался 9 января 1905 года во главе рабочей колонны на Дворцовой площади?! Выяснилось: рабочих вел, задурманив им головы, не Гаттон, а Гапон, и не епископ он был по званию, а рядовой священник, хотя вреда трудовому пролетариату этот священник-стукач принес не меньше, чем другой епископ.

И не нужно было писать, что эта манифестация была в Ленинграде, — есть старорежимное название Петербург...

Чернега попросил хохотавшего Шестакова о провале никому не рассказывать, а прежде всего Варежке, и обещал совладать с плохим настроением без помощи стопочек.

Увы, Михеич все пронюхал своим сверхъестественным чутьем, и Чернега получил взбучку.

На следующий день Чернега, чтобы задобрить Михеича, решил механизировать работу в том углу котлована, куда не могли добраться механизмы. Он привез длинные бревна, устроил ворот наподобие тех, какие сооружались на Руси, какими пользовались ушкуйники в Новгороде или монахи Троице-Сергиевой лавры, когда строили крепостные стены или перетаскивали церковные колокола. Ворот Чернеги помог подтащить к месту и уложить куда следовало железобетонные панели для фундаментов.

Больше всех суетился возле ворота и усерднее всех таскал бревна Садырин.

— Важно иметь не высшее образование, а высшее соображение, — польстил Садырин.

— При этом соображать нужно не только на троих, но и решая сложные технические вопросы, — вставил Маркаров.

— Сообразиловка у Чернеги работает, ничего не скажешь, — подхалимничал Садырин. — Такой умник — негде пробы ставить.

Он подошел к Чернеге и, держа что-то в кулаке, сунул руку в карман его брезентовой куртки.

— Тут пять рэ старого долгу и еще два шестьдесят за «Дворянское гнездо».

Садырину хотелось примириться, но Чернега демонстративно отошел.

Садырин услышал о желании группы монтажников уехать в Братск и жалел, что теперь — отрезанный ломоть. Уж он не стал бы сомневаться, как некоторые, — ехать или не ехать...

На следующий день Галиуллин отправился в управление к Пасечнику и рассказал о спорах в общежитии. Бригады хотят подать заявление с просьбой откомандировать их временно в Братск.

Пасечник позвонил в отдел технического снабжения: новости неутешительные. Позавчера вернулся из командировки на заводы один толкач, вчера — другой. Раньше весны нужных конструкций не получим.

— Ну что же... — Пасечник глубоко задумался. — Только без излишнего в этом случае коллективизма. — Он встал, чтобы прикрыть и без того плотно закрытую массивную дверь, офанерованную под дуб. Вообще-то секретничать не любил, не в его характере. И вряд ли опасался, что кто-то может его подслушать; скорее всего, хотел тем самым подчеркнуть важность разговора и степень своего доверия Галиуллину. — Так вот, пусть каждый, кто хочет уволиться, подаст Рыбасову единоличное заявление. Причины отъезда укажите, кому какие заблагорассудится. Ты сам укажи в заявлении, что надоел Зине своей охотой к перемене мест и она тебя выгнала.

— Не смейся, Николай Павлович. Первый раз разъезжаемся. За все годы! Зина сама рассудила. Время к зиме. Галине Галимзяновне всего три месяца. Однокомнатная квартира, в которой Варежка жила, — со всеми удобствами. В общежитии горячая вода только два раза в неделю. А пеленки у нас мокрые ежедневно. Обещал Зине один-два раза в месяц прилетать. Чтобы дочка и Мансур меня не забыли.

Вслед за Галиуллиным к управляющему пришел Ромашко, тоже решил уехать на зимние месяцы.

— Думаете, у меня за бригаду сердце не болит? — для убедительности Пасечник приложил руку к сердцу. — А за вас, Ромашко, особенно переживаю. Вместо того чтобы ехать со всеми в Братск, возьмите лучше отпуск. По моим сведениям, путевку вам уже приготовили.

— Вот почему я, Николай Павлович, отказался стать прорабом, — покачал головой Ромашко; когда он волновался, в его речи слышался легкий украинский выговор. — Вам все время приходится ловчить, кривить душой, заниматься дипломатией. Вы меня премировали путевкой в Болгарию. «Солнечный берег» в ноябре. Я отказываюсь от этой путевки. Мне утвержден отпуск летом, обещал детям вместе провести каникулы. Или вы хотите спровадить меня в Болгарию с умыслом — третий год подряд лишить летнего отпуска? Вам это, конечно, выгодно. Ну признайтесь, Николай Павлович, посетила вас такая задняя мыслишка?

Пасечник мрачно промолчал.

Вслед за Ромашко в этом кабинете побывал и Шестаков, вызванный Пасечником.

Ожидая в приемной, Шестаков вспомнил недавний разговор с Варежкой и Леонидом Емельяновичем на слете крановщиков. Шестаков уже не раз мысленно возвращался к пресловутой психологии взведенного курка.

«Пожалуй, человек заурядный, недалекий вообще не может стать хорошим летчиком, хирургом, ограниченность просто противопоказана людям этих профессий.

А может ли вообще преуспеть в какой-нибудь деятельности человек ограниченный? Да, может, но лишь в тех областях, где недостаток ума возмещается хитростью, предприимчивостью, пронырливостью, умением использовать подчиненных, которые умнее тебя, пустить в дело знакомства или острые локти, если нужно — мобилизовать лесть, самоуверенность, апломб...