Анатолий Рыбин - Трудная позиция

— Чего это ты? Не рада, что дочь бегать стала?

— Пусть бегает на здоровье, — ответила Екатерина Дмитриевна. — Только вот не нравятся мне ее недомолвки. Ты знаешь, полчаса назад слышу один телефонный звонок, другой. Беру трубку — молчание. Потом снова звонок. Подходит к телефону она. «Да, да». Таинственная улыбка. И вдруг срочно в кино. Спрашиваю, с кем? Не говорит. Ну, как тебе это нравится?

Забелин пожал плечами.

— Секрет, значит.

— От кого? От матери? Раньше этого не было. Поссорились, помню, с Крупениным, — сказала сразу. Почему же не сказать, если помирились. Разве я против?

— Крупенин не мог звонить ей, Катюша. Его нет в городе.

— Ну вот, — еще больше забеспокоилась Екатерина Дмитриевна. — Значит, пошла с Вашенцевым.

— Возможно, — согласился Забелин. — А почему же не пойти, если человек пригласил?

— Не притворяйся, пожалуйста. Ты великолепно знаешь, что меня волнует.

— Знаю, Катюша, знаю. Только зря ты всполошилась. Неужели тебе не ясно, что делает она это в отместку Крупенину и только.

— Ты уверен?

— Конечно. Я же вижу, кто у нее на уме. Ведь не успеем мы с тобой заговорить о Крупенине, как у нее ушки на макушке. Только характером она у нас ежиста. Да и он тоже хорош. В чем-то настойчив очень, а тут школьник школьником. Теперь вот друга какого-то нашел. А с Вашенцевым... Нет, Катюша, это ты напрасно.

— Может, и напрасно, — вздохнула Екатерина Дмитриевна. — Только душа у меня болит все же.

— Ох, душа, душа! — в тон ей протянул Забелин. — У тебя болит, у меня болит. И ничего не поделаешь.

— Ты о чем? — насторожилась Екатерина Дмитриевна.

— Да это я о своем, Катюша, о своем. — Забелин подошел к телефону и позвонил Аганесяну на квартиру: — Вы дома, Акат Егизарович? Так вот. С командующим говорить не будем. Давайте в понедельник приглашайте к себе Крупенина и думайте. Если нужна комиссия, создадим.

От железнодорожной станции до Усть-Невенки два с половиной километра. Весь этот путь Крупенин шел пешком, не торопясь, чтобы не заявиться в незнакомую часть слишком рано.

На краю степи в белесой морозной мгле вставало солнце. Багровый свет его падал на волнистые увалы, на льдистый накат дороги и растворялся в холодной белизне снега. Было пустынно, как на необитаемой планете. Лишь кое-где на тощих стеблях маячили заиндевелые шары колючки, да поджарые кусты чилиги, будто онемевшие идолы, горбились то слева, то справа между холмами.

Усть-Невенка предстала перед Крупениным сразу, как только взошел он на взгорье, до льдистого блеска исхлестанное злыми жгутами буранов. Он сразу увидел ряды строений, дымы над крышами и шлагбаум с красным зрачком, флажка посередине. Рослый солдат в белой бараньей шубе, с автоматом через плечо проводил его в будку, прилепившуюся тут же, возле дороги. Хмуроватый краснолицый старшина неторопливо расспросил у Крупенина, кого ему нужно, поговорил с кем-то по телефону, затем коротко объяснил:

— Неудача, товарищ старший лейтенант. Саввушкин в наряде, командира роты на месте нет. Придется обождать малость.

— Все ясно. — Крупенин старательно потер озябшие руки. Эта задержка не очень огорчила его, потому что в будке весело потрескивала железная печка, посидеть возле которой после мороза было истинным блаженством.

Старшина выбрал самый крупный кизяковый кирпич и сунул его в печку, старательно пошуровав под ним крючковатой железной палкой.

— Ну, как он тут, Саввушкин? — нетерпеливо спросил Крупенин, приспособившись с другой стороны печки. — Служит, старается?

Старшина отложил палку, хитровато прищурился.

— Всякое бывает, товарищ старший лейтенант.

— А все же?

— Служит, конечно... А вы, извините, кем ему приходитесь? Не родственником?

— Знакомый просто, — сказал Крупенин. — Заехал вот повидаться.

— Из одних мест, что ли?

— Не совсем. Но знаем друг друга хорошо.

— И про то, как он из училища отчалил, тоже, похоже, знаете?

— Так... немного, — пожал плечами Крупенин. — Но то дело прошлое. Интересно, как он теперь. Уж вы-то, наверное, в курсе дела?

Огонь разгорался медленно, и старшина снова принялся ворошить в печке крючковатой железной палкой. Озаренное муаровым жаром хмуроватое лицо его сделалось совершенно пунцовым. Он уселся поудобнее, пристально посмотрел на гостя и, вскинув голову, сказал:

— Мне, товарищ старший лейтенант, по службе знать положено, потому как должность такая: все знай, все ведай.

— Ну-ну, рассказывайте...

— Чего больно рассказывать? Приметы прежние.

— Неужели и здесь натворил что-нибудь? — насторожился Крупенин.

— Да нет, — поправился старшина. — У нашего капитана особенно не разойдешься. А вообще, хотите обижайтесь, хотите нет, товарищ старший лейтенант, но скажу прямо: скользкая личность ваш Саввушкин. Один десятерых стоит.

— Ну а все-таки? Вы уж не таитесь, договаривайте. А то не очень хорошо получается.

Старшина помолчал, раздумчиво потер пальцами под сдвинутой на лоб шапкой, вместо ответа спросил загадочно:

— Вы, товарищ старший лейтенант, рыбу такую знаете — налима?

— А как же! Известная рыба.

— Вот и Саввушкин вроде налима. И так его не возьмешь и этак не возьмешь. А он воду мутит.

— Грубит, что ли? — не понял Крупенин.

— Зачем? Втихую все. больше. Сперва в уме приспосабливается, потом бумагу мучить начинает. Такие послания выводит, в конверт не лезут.

— Кому же, интересно?

— Ясное дело кому, начальству. На снисхождение бьет. Не хочет, как все, в карауле мерзнуть, вот и прицеливается увильнуть куда-нибудь. Вы уж с ним потолкуйте, товарищ старший лейтенант, по-свойски. Может, придет в сознание. Нельзя же на одних собственнических замыслах жить. На службе ведь человек находится.

Крупенину стало душно. Он встал и отступил к двери. С улицы донесся громкий голос солдата:

— Товарищ старшина! На выход!

Пришел капитан Ремешков, костистый, усатый, в туго перепоясанной узкой шинели. Знакомясь с Крупениным, заговорщицки кивнул ему, как старому знакомому:

— Приехали, значит? Правильно, по-братски.

От шлагбаума он повел гостя к себе в роту. Солнце уже поднялось над степью. Нежаркое и все еще расплывчатое в морозной мгле, оно уверенно набирало силу. Дымы над Усть-Невенкой как бы плавились под его лучами и огромным алым шлейфом текли в небо.

— Интересуетесь, значит? — спросил Ремешков, когда солдат с автоматом и старшина остались далеко позади. — Это хорошо. Что бы там ни было, посмотрите, поговорите. А он ведь мне о вас рассказывал, шельмец.

И хотя последнее слово Ремешков произнес как будто мирно, без злобы, Крупенину сделалось не по себе. Он спросил, не скрывая беспокойства, неужели человек и тут не образумился и все еще продолжает колобродить?