Журнал «Юность» - Юность, 1974-8

В этих играх и занятиях я был одинок — младший брат мой Борис рано умер, а сестры в мальчишеских забавах были плохими компаньонами. Чего больше было в этом одиночестве — плохого или хорошего, — я затрудняюсь сказать. Но когда современная молодежь ищет развлечений, и только развлечений, а мы в своей заботе о ней изыскиваем и изобретаем для нее разного рода массовые мероприятия, усматривая в этой массовости и непременной коллективности панацею от всех зол, я думаю о роли одиночества, хотя вернее будет сказать — уединения. Мне кажется, что здесь-то и начинается личность, когда человек живет не тем, что ему дают, во что его тянут, вовлекают и приучают, а тем, что он, оставшись наедине, находит сам, и в себе, и в окружающем его таком богатом, интересном и в конце концов таком прекрасном мире, и в потребности, собственной, внутренней потребности послушать, подумать, ощутить и небо, и землю, и гнущиеся на ветру вершины берез, и легкомысленный лепет сплетницы-осины, и глухой, до непримиримости, шум сосны или дуба в осеннюю темень, и сказочную, пушкинскую красоту разгулявшейся вьюги, — и принять, и вместить все это в свою душу, и спрятать до времени в каком-то затаеннейшем ее уголке, и потом получить из всего этого что-то свое, маленькое и в то же время великое, потому что это — свое. Разве такое одиночество или уединение не источник и не основа внутреннего богатства человека? И разве не с этого начинается личность, когда человек находит в себе силы и уверенность творить мир, в котором живет?

Уже взрослым, женатым, уже пробовавшим перо, я приехал как-то проведать тяжело заболевшего отца и, спустившись в «свой» овраг, вспомнил всю эту детскую прелесть, и она вылилась в стихи:

А когда оглядываешься теперь назад, на прожитую жизнь, — сколько этих деньков-лепестков пущено по ветру попусту, сколько не продумано, сколько недоделано, сколько растрачено сил, совершено глупостей и ошибок. До обидного много. А ветер времени рвет и рвет оставшиеся еще лепесточки и уносит в непроглядную и недоступную даль вечности. Только стоят они теперь дороже, много дороже, и я делаю все, чтобы улетали они не зря. А потому и стараешься смотреть шире и видеть глубже сквозь шелуху жизни и поверхность явлений.

Это теперь, на вершине жизни. А было, конечно, по-разному: были и глупости, были ошибки, и были соблазны, обыкновенные ребячьи соблазны, и они-то, видимо, интересуют больше всего авторов «письма шестнадцати».

Я, например, не курю, но не курю потому, что накурился один раз на всю жизнь. Было это так.

Учась в гимназии, я жил на частных квартирах вместе с другими подобными мне ребятами.

И однажды — когда мне было 11–12 лет — мы, четыре друга, решили курить. Ну, курить так курить. Я купил пачку папирос, как сейчас помню — «Трезвон», и начал курить одну за другой, одну за другой. Получилось отравление; я потерял сознание, меня рвало, меня отливали водой — и все, с курением было покончено на всю жизнь.

Я, можно сказать, не пью, если не считать двух рюмок в каких-то торжественных случаях. Но с этим дело было сложнее.

В народе живет правило: о мертвых плохо не говорят. Об отце тем более. Но ради благой цели я это правило нарушу. Пусть он простит меня.

Отец мой рано овдовел, во второй раз не женился, и его личная жизнь пошла кувырком — он стал все больше и больше пить и по поводам и без оных. И когда я смотрю на знаменитую картину Перова «Сельский крестный ход на пасхе», вижу и еле держащегося на ногах, оплывшего от частых угощений лохматого попика, и перевернутую кверху ногами икону, и валяющегося под крыльцол1 совсем пьяного «крестоносца» — всю эту смесь религиозного ханжества и элементарного человеческого свинства, я живо представляю за всем этим знакомые былые картины нашей «приходской» жизни.

Нет, за все за это я не мог быть благодарен отцу, все это меня сначала огорчало, потом возмущало и вызывало протест и все больше и больше обострявшиеся и углублявшиеся конфликты. Но об этом — дальше, а сейчас о водке. Из своего дальнейшего, уже писательского опыта я заметил, что эта зараза действует двояко: одних она завлекает, других отталкивает. На меня это подействовало именно так: мне становилось и в конце концов стало так противно, что я с трудом переношу самый запах спиртного.

Ну, а уж если я не пощадил отца, не пощажу и себя: был грех, я украл у него пять рублей, я их сейчас помню — маленький золотой кружочек чуть побольше теперешней копейки (дело бы\о давно, до революции, и наряду с бумажными тогда ходили деньги и золотые). Было мне тогда лет пятнадцать-шестнадцать. Как зто получилось, я и сам в точности объяснить не могу. Ну, конечно, соблазны, желание шикнуть, блеснуть, прокатиться на извозчике-«лихаче» с дутыми резиновыми шинами, сходить лишний раз в кино (по-тогдашнему — синематограф), взять билеты в театр обязательно в первый ряд, угостить девочек. В общем — чепуха, соблазны. А деньгами отец меня не баловал, давал на завтраки, на баню и еще кое-что по мелочи, и мне, кстати сказать, рано пришлось давать уроки вплоть до начальника полицейской части, которому нужно было сдавать, к примеру, геометрию для получения очередного чина. И вот захотелось шикнуть по-большому. Обычные ребячьи бредни.

Но главное было не в этом. Главное в том, что отец заметил пропажу и спросил меня:

— Ты не брал у меня деньги?

— Нет, что ты! — ответил я с захолонувшим сердцем.

Отец ничего не сказал на это. Он только посмотрел мне прямо в глаза и отвернулся. И я до сих пор помню и этот поворот головы и этот взгляд.

Из этих пяти рублей прокутил я рубля полтора-два, не больше, на остальные накупил книг.

Теперь о книгах и о всем прочем, что, как мне теперь представляется, и помогло мне «не потерять себя в жизни». Если сказать обобщенно, это интересы, духовные интересы, которые, постепенно углубляясь, приглушали и не давали развиваться разного рода соблазнам и низменным склонностям, присущим человеческой натуре.

Нет, я не хочу впадать в преувеличения и приукрашиваться: было, конечно, разное — был цирк, и французская борьба в нем, которой я очень увлекался, были танцы — и вальс и огненная мазурка, которым обучал нес стройный, и «кавалеристый», и даже «ухажористый», как мы о нем говорили, старичок, был Нат Пинкертон, «гений» американского детектива, был городской сад с военным оркестром и разношерстной гуляющей публикой, и, конечно, были гимназистки, предмет тайных, хотя и не очень ясных мечтаний.