Владимир Попов - Обретешь в бою

— Признаюсь, мне немножко страшновато, А если не получится?

— Получится. Я уверен.

Лагутина все больше и больше проникалась симпатией к этому своеобразному человеку и впервые, не удерживая себя, беспрепятственно рассматривала его. Лицо грубоватое, в чем-то немножко залихватское и вместе с тем тонкое, степенное. Вскинул ломкую бровь — и сразу сбросил годы, и легко представить его в роли верховода, вожачка неблагополучных поселковых ребят, задумался — и сразу обрел вид академический, неприступный.

Даниленко неожиданно поднял глаза.

— Вы в центральные газеты вхожи?

— Печаталась в «Труде». Один раз в «Известиях».

— Лучше «Известия». Вас ничто не тревожит в развитии завода?

Лагутина ответила не сразу.

— Похоже, что аглофабрика опоздает к пуску доменной печи. И намного.

— Вот, вот. Это сейчас основная опасность. Заводу грозит перевод на сырую руду. Тогда прости-прощай все наши достижения в доменном цехе.

— Хотите переключить внимание прессы с одного объекта на другой? С домны на аглофабрику. Так? Но это ведь была ваша инициатива, Николай Александрович, строить завод с хвоста. Потому и получается, что голову приделываем позднее всего.

— Между прочим, не вредная инициатива, — прищурился Даниленко. — Пока осваивали мощности проката, подоспел мартен. Конвертерный строим. А для него чугун нужен. Значит — новая домна. И хорошо бы вместе с этой домной аглофабрику пустить. Вот об этом и нужно сказать в полный голос. Кстати, одна деталька для будущей вашей книжки. Троилин и главбух Махрушев — сверстники. Один начинал рассыльным у директора — стал директором, другой рассыльным у главного бухгалтера — стал главным бухгалтером. Пригодится?

— Еще бы. Таких деталек побольше бы.

— Ни в деталях, ни в ситуациях недостатка вы не ощутите, уверяют вас. Было бы желание — на роман наберёте.

— Уж если я отважусь потом на роман, главным героем будете все-таки вы, — бесхитростно сказала Лагутина, не подумав о том, что фраза имеет двоякий смысл.

— Зачем я? Ординарная личность. Возьмите лучше Рудаева. Вот прообраз, ничего не скажешь. И молод, и динамичен, и характер незаурядный. — Заметив, что Лагутина смутилась, Даниленко заглянул в соседнюю комнату. — Ну, какой там арбузик приготовлен?

На столе было полным-полно всякой снеди, не было лишь вожделенного моченого арбуза.

— Зажилила. Ничего, сейчас мы с вами восполним этот пробел. — Даниленко заговорщицки подмигнул Лагутиной и потянул ее в переднюю. Отодвинув ногой половичок, поднял крышку в погреб. — Держите, а то она имеет странную особенность — бьет по черепушке, если забудешь об осторожности.

Они встретились неожиданно у горисполкома — Женя Сенин и Виктор Хорунжий. Женя узнал от матери, что Зою вызвали по поводу какой-то анонимки. Виктор — от Зои. И оба встревожились. По-разному. Виктор за себя — если Зою не пошлют на гастроли в Данию, ему тоже не ехать, Женя встревожился за Зою — как отразится на ней такой удар? В глубине души он был против этой поездки. Терзала ревность, мучило сознание, что такие поездки все больше и больше сближают ее с Виктором. И все-таки он все сделает возможное, чтобы Зоя поехала. Откажут — пойдет, не теряя времени, просить за нее, ручаться за нее. Кто-кто, а он знает ее лучше, чем другие. И вес у него кой-какой есть. Печать сделала свое дело, он один из наиболее известных людей в городе. Мнение Хорунжего могут не принять во внимание — сам заинтересован в поездке, а он — лицо объективное.

— Ты чего здесь? — не особенно любезно спросил Виктор.

— Это мое дело, — так же нелюбезно ответил Женя.

На улице было слякотно, дул сырой ветер, лица, одежда покрывались тончайшей пленкой влаги. У Виктора без конца гасла папироса, он то и дело закуривал ее, прикрывая ладонями огонек. Женя первый раз пожалел о том, что не курит, — некуда девать руки, к тому же папироса придает занятый и независимый вид. Хорунжий подошел к нему, стали ходить рядом.

— Не путался бы ты у нас под ногами, — в сердцах сказал Виктор. — Сам напрасно время теряешь и мне кровь портишь. Все равно у вас ничего не получится.

— Это будет видно, — буркнул Женя.

— Потом поздно смотреть. Ты подумал, какая жизнь предстоит тебе? Ты и сейчас на стуле ерзаешь, когда мы на сцене интим разыгрываем. Ведет тебя от этого? Ведет. И всю жизнь водить будет. А гастроли? Это легко о верности теоретически рассуждать, без учета темперамента. А он ведь есть, никуда не денешься… — Виктор сделал несколько спокойных затяжек и размеренно продолжал: — И что бы нам ни твердили о святости искусства, о том, что художник не испытывает никаких эмоций к своей натурщице, баланда все это. Ясное дело, если натурщица стара и костлява… А если как огурчик… А про балет так говорят в виде профилактики, тоже травят. Когда я беру женское тело в руки, да еще чувствую, как оно дрожит…

Виктор понимал, что пересаливает, что выглядит в глазах Жени законченным циником, но приструнить себя не мог и не хотел — так, по его мнению, было лучше и убедительнее.

— Ты еще скажешь, что ты… что вы… — Женя захлебнулся от негодования.

— Наговаривать не в моих правилах. Чего нет — того нет.

— И не будет! — сверкнул глазами Женя и отошел в сторону.

А в кабинете заведующего культурно-массовым отделом шла тоже весьма напряженная беседа.

Зоя пришла сюда взвинченная — ничего хорошего от этого вызова не ждала. И ни радушный тон Солдатова, ни располагающее лицо, немного полное для его возраста («Не более тридцати пяти», — ответила Зоя), ни крупные роговые очки, которые придавали этому человеку вид гуманитария, далекого от житейской суеты, не вывели Зою из нервного состояния. Радушие она считала напускным, спокойствие — наигранным и была настроена враждебно.

— Понимаете, Зоя… — осторожно проговорил Солдатов, но Зоя оборвала его:

— Не очень. Я никогда не видела своего отца… Я родилась позже. После войны он не вернулся на родину.

— А как вы расцениваете его поступок?

— Я бы так не сделала…

— Вы ему простили?

— Мне трудно его обвинять, я ведь многого не знаю.

— А долг перед обществом?

— Видите ли… Мы привыкли говорить о долге перед обществом и упорно забываем, что общество тоже имеет долг перед каждым человеком.

— Вот как? — насторожился Солдатов.

— А как же иначе? Здесь связь двусторонняя. Вам, очевидно, известно, что вся их семья приехала в тридцать четвертом из Харбина, когда мы отказались от совместной эксплуатации китайской железной дороги, А началась война — его не взяли в армию. Выказали недоверие. В довершение ко всему эвакуироваться не успел.

— Не хотел, — поправил ее Солдатов.

— Нет, это неверно. Мама говорила, что вещи у них были собраны. Но город захватили внезапно. Ну, а потом… Потом сумасшедшая моя тетя стала обвинять его в том, что якобы выдал подпольщиков.