Владимир Попов - Обретешь в бою

— Мы знаем, что обвинение это необоснованное.

— Вы знаете, но люди не знают. Представляете, сколько гирь повисло у человека на шее? А он — врожденный неврастеник. Как и я, впрочем.

Глаза Зои наполнились слезами, и это подтверждало, что нервишки у нее действительно расшатаны.

Солдатов придерживался железного правила не расстраивать людей зря. Но вот утешать не научился. И сейчас он почувствовал себя беспомощным. Был бы он постарше, можно было бы, как дочь, погладить ее по голове. Тогда не пришлось бы подыскивать слова, которые никак не находились. Закурил сигарету.

— Не надо, Зоя, — только и сказал он. — Берегите себя, у вас впереди еще большая жизнь.

— А-а, бесполезный разговор. Вы что, собственно, хотите знать? Опасаетесь, что поддамся соблазнам? Но разве это можно выяснить вот в таком разговоре? Да и вообще, мне кажется, что если человеку родина не нужна, пусть катится на все четыре стороны.

— Дети, дети, как опасны ваши лета… — рассмеялся Солдатов. и только сейчас Зоя поняла, что и смеется он искренне, и любезен не потому, что вышколен. Просто добр по натуре. — Дело-то сложнее, чем вам кажется. Человек не всегда знает, чего хочет. Такие потом доставляют уйму хлопот. Поживут — одни больше, другие меньше — и просятся назад. Примеров множество. Ближайший? Ирондели. Уезжали навсегда. И вот возвращаются перелетные ласточки. Кстати, в переводе с французского Ирондель — ласточка.

— Я знаю их дочь Жаклину — мы учились в одной школе, и я думала, что называли ее ласточкой за характер. Щебетунья была невозможная, — оживилась Зоя, охотно откликнувшись на свежую струйку, которая влилась в их беседу.

— Должно быть, не всякое растение приживается при пересадке в другую почву. — Солдатов соболезнующе покачал головой. — А почва, надо сказать, была приличная. Франция — страна особая, заслуженно притягивающая к себе.

— Я вполне понимаю ваши колебания, — сказала Зоя. — Взвешиваете так: здесь мне живется трудновато, а там где-то отец и, возможно, обеспеченный. Так ведь?

— Ух вы какая! Знаете, что мы думаем, как взвешиваем… Рентгеновские лучи, которые видят все насквозь…

Слова Солдатова были приправлены иронией, но не настолько, чтобы она показалась обидной. Да и говорил он с легкой усмешкой, явно подзадоривая девушку на откровенность.

— Может быть, даже знаете, чем закончится наша беседа? — полушутя, полусерьезно спросил Солдатов.

Зоя приняла вызов.

— Знаю. Я не поеду в Данию.

— И это было бы справедливо. Пока вы сделали все, чтобы этого не случилось. Папа, по-вашему, отверженный ангел, общество видится вам далеким от совершенства, и держитесь вы… Так что вы как могли постарались. А кстати и за вас еще стараются.

Он взял со стола какую-то бумажку, протянул Зое, и она прочитала неподписанное письмо. Некий доброжелатель уведомлял Солдатова о том, что если Зою Агейчик выпустят в Данию, она останется там.

Лицо Зои покрылось красными пятнами. Она смяла анонимку, хотела ее порвать, но спохватилась. Бросила на диван комком, не разгладив.

— Вам этот почерк не знаком?

— Нет. Вряд ли кто станет писать анонимку своим почерком. Я могу уйти?

— Не торопитесь. Посмотрите еще один документ.

— Я полагала, что время анонимок кончилось, — с гадливой миной проговорила Зоя.

Солдатов протянул ей открытый конверт.

Она брезгливо извлекла из него содержимое, пробежала глазами и, не поверив себе, растерянно уставилась на Солдатова.

— Вот и оборвалась цепочка, которая угнетала ваше воображение, — умиротворяюще сказал он.

Зоя вылетела из двери разрумяненная, радостная и сразу натолкнулась на Женю и Виктора. Они стояли присыпанные снегом, с поднятыми воротниками, нахохлившиеся.

— Едем, Витя! Едем! — взволнованно сообщила она и, пристроившись посредине, взяла юношей под руки.

Решение Даниленко поразило всех. Ожидали, что он сломает Рудаева, заставит его подчиниться. Не удастся — снимет без всяких церемоний — слишком уж сложная создалась ситуация, но так или иначе, с Рудаевым или без него, печь будет выпущена. И вдруг такой финал — все осталось без изменений. Разъехались сотрудники совнархоза, корреспонденты газет, в цехе воцарился относительный покой. Во всяком случае, внешне. Несколько дней Рудаева никто не трогал, будто о шестой печи забыли. Даже Троилин оставил его в покое. Угомонились и строители. Они по-прежнему собирались на рабочей площадке, что-то обсуждали, бурно спорили, но к начальнику цеха подходить не решались. Никак не подозревали они, что бездействующий агрегат угнетал Рудаева ничуть не меньше, чем их самих.

Но за неделю до Нового года строители нежданно-негаданно активизировались, снова стали наседать на Рудаева. Теперь уже каменщики, монтажники, электрики подходили к нему и плакались:

— Гнали, выходных не имели, каждый день сверхурочно вкалывали, думали — премии получим. А к чему все свелось? Сказали б сразу — торопиться некуда, не маялись бы так на вотру да на холоде. Или металл стране больше не нужен?

Эти нудные разговоры с утра до вечера выводили Рудаева из себя. Он заставлял себя сдерживаться, понимая, что строителям и впрямь обидно. Но выдержка обходилась ему дорого. Каждый разговор оставлял нерастворимый осадок, он накапливался и накапливался.

Затем косяком хлынули начальники строительных участков, субподрядчики — в десятках организаций горели планы. Эти не говорили ни о планах, ни о премиях. Им просто надо было выплачивать людям зарплату, а банк задерживал окончательный расчет до предоставления акта о вводе печи в эксплуатацию, о выпуске первой плавки.

Одни упрашивали Рудаева, другие грозили, третьи прибегали к изысканному лексикону. С ругливыми было проще — на грубость ничего не стоит ответить грубостью. А просящего не пошлешь ко всем чертям, не прогонишь.

Как-то в кабинет к Рудаеву пришел начальник треста, экзальтированный, всегда намагниченный Апресян. Последние месяцы он не отходил от шестой печи. Она считалась ударным объектом, ею завершалась первая очередь строительства мартеновского цеха, и Апресян сделал все возможное и невозможное, чтобы выполнить задание в срок. Даже многие другие участки оголил.

Ввалился он вконец измотанный, рухнул, как труп, в кресло и долго сидел, бессмысленно уставившись в потолок. Лицо у него худое, хворое, а губы тугие, крупные — африканские губы.

«Ну обругай, обругай, да покрепче, Христа ради, — мысленно молил Рудаев. — Тогда я с тобой быстро закончу».

Но к глубочайшему его разочарованию Апресян зашел издалека:

— Жизнь, Борис Серафимович, намного сложнее, чем кажется, если с ней не столкнешься вплотную. Думаешь одно — получается другое. Ты знаешь, наш трест к ордену представлен. И у меня нет ощущения, что незаслуженно. А у тебя?