Николай Асанов - Электрический остров

Сергей Сергеевич поднялся над длинным столом.

— Какое это имеет значение? — с возмущением сказал он. — Это их личное дело! Как говорит русская пословица: «Антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону…»

— Это не пословица, а одна из улыбышевских ци­тат!— холодно сказал Горностаев. — Партийная орга­низация филиала еще рассмотрит поведение товарища Улыбышева в свете происшедших событий…

— Победителей, Константин Дмитриевич, не су­дят!— сухо ответил Райчилин. — Улыбышев крупней­ший ученый! Он создал электротрактор. Не будем подходить к нему с обывательской меркой. Он одинок, он свободен, и его счастье, что такая очаровательная женщина, как Нина Сергеевна, полюбила его…

— Сядьте!— тихо сказал Далматов.

Этот разговор, происходивший, в сущности, над гробом, был так нелеп, что Далматов испытывал странное ощущение, словно его лично обидели, разру­шили его веру в человека. Орленов понравился ему своей независимостью суждений, своим острым умом, и Далматов не мог поверить, будто человек этот сам ушел от жизни и от борьбы. И он с удовлетворением услышал, как председатель колхоза Мерефин вдруг пробормотал:

— Не верю я, чтобы Андрей Игнатьевич мог нало­жить на себя руки…

Да, Мерефин сказал то, о чем подумал сам Далма­тов. Секретарь обкома живо обернулся.

— Вы его знали прежде, товарищ Мерефин?

— По фронту, товарищ секретарь обкома! — вытя­нувшись и опусгив руки по швам, ответил Мерефин.— А здесь вот — опоздал обнять!— и, внезапно утратив выправку, опустился на место.

Далматов внимательно посмотрел на Мерефина. Открытое, в щербинах оспинок лицо председателя кол­хоза было таким печальным, будто он знал, что мог остановить Орленова на краю смерти, и жалел, что не успел сделать этого. Только Мерефин и смешной тол­стяк, инженер Пустошка, искренне выражали свое горе. Инженер даже говорить не мог, так он был ошеломлен тяжелым известием.

— Но вы, кажется, выступаете против Орленова в его споре с Улыбышевым, товарищ Мерефин? — спросил Далматов.

— А спора-то еще не было, товарищ секретарь,— тихо ответил Мерефин. — Мы подготовились к элект­рической пахоте, а товарищ Орленов стоял за то, чтобы отсрочить ее, вот мы бы и установили — надо ли отсрочить или начинать помаленьку. Какой же тут спор, тут производственное совещание. По такому по­воду люди за веревку не хватаются…

— Никто не говорит, что Орленова довели до са­моубийства спорами! — резко воскликнул Райчи­лин.— Я искренне жалею, что он не может присут­ствовать на нашем заседании. Он бы первый понял свою ошибку…

— Подождите, подождите, — остановил его Дал­матов. — Товарищ Пустошка, вы, кажется, поддержи­вали Орленова? Что вы скажете по существу спора?

Инженер был бледен, угрюм. Он вяло встал, мах­нул короткой ручкой и сказал:

— Что ж без него говорить? Тракторы почти готовы, а время покажет, кто прав, кто виноват. Не могу я говорить, товарищ секретарь! Разрешите мне уйти?

— Что же, идите, — задумчиво глядя на него, ска­зал Далматов.

— Гора родила мышь!— тихо, но очень внятно констатировал Райчилин.

Пустошка, неверно шагая по длинному ковру, мед­ленно шел к двери. Там он обернулся — то ли понял наконец слова заместителя директора филиала, то ли захотел объяснить причину ухода.

— Может, Орленов еще выздоровеет, — сказал он. — Тогда он вам сам скажет, а я не могу, изви­ните.

— Вот чудак! — неодобрительно пробурчал Подшивалов. Он сидел важный, равнодушный, привычный к серьезной, тихой атмосфере, где каждое слово дол­жно быть взвешеио и размерено, так как от него часто зависят судьбы людей, производств, научных решений. Ему было безразлично все, что мог сказать Пустош­ка, так как теперь он был уверен, что честь филиала никто больше не унизит. Остальное его не занимало.

Далматов внимательно и как-то задумчиво взгля­нул на старейшего ученого, на подавленных и притих­ших Горностаева и Мерефина, хотел что-то еще ска­зать, но только кивнул головой, давая понять, что раз­говор окончен. Райчилин живо вскочил и подбежал к нему:

— Можно продолжать испытания, товарищ Дал­матов?

— Вы же слышали, Пустошка сказал, тракторы почти готовы, — угрюмо ответил Далматов.

Райчилин поклонился три раза подряд и важно прошествовал к двери. Там он добродушно пошутил:

— Сражение прекратилось за отсутствием сража­ющихся!

И неожиданно в ответ услышал резкий голос Гор­ностаева:

— Опять улыбышевские словечки?

Далматов подождал, пока закрылась дверь, взял трубку и позвонил в больницу. Дежурный врач на вопрос о здоровье Орленова ответил:

— Очень плохо. Едва ли выживет…

Грустное сожаление тронуло лицо секретаря. По­думалось, что, будь Орленов здоров, спор, пусть и мелкий, не остался бы нерешенным. И вдруг захоте­лось вернуть всех обратно, стукнуть кулаком по столу, выяснить, но на память пришло виновато-испуганное лицо Пустошки, важно-поучающее Подшивалова, по­добострастное Райчилина, угрюмое Горностаева. Эти товарищи не хотели спорить. Да и был ли спор?

Он с усилием отодвинул от себя «дело Орленова», записал в дневнике: «Поехать на испытания электро­трактора», вздохнул и вызвал помощника. Были еще сотни других дел, которые требовали его немедлен­ного вмешательства. Но «дело Орленова» осталось в памяти, как остается ссадина, нет-нет и напоминая о себе.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Марину по-прежнему не пускали в больницу, но она упрямо приходила туда каждый вечер. Орленов не умирал, но и не жил. И, работая в лаборатории, она часто думала о том, что ведь так легко ошибиться и взяться рукой за находящуюся под током деталь…

Прибор, над которым Марина и Андрей так много поработали, был сдан в производство. Но в лаборато­рии осталось еще много такого, что напоминало об Андрее, о его мыслях, о его надеждах. Марина могла пока продолжать работу над отдельными узлами при­бора, как бы заменяя отсутствующего. Но что будет потом, позже, когда он совсем исчезнет из жизни, ко­гда и последние, оставленные ей в наследство мысли будут воплощены в металл и пластмассу приборов? Как бы ни было трудно, она справится с ними, хоть бы ей пришлось работать вот так всю ее жизнь! Орле­нов никогда не брался за невозможное. Все, что он продумал, было выполнимо. И, выполняя его замыслы, ничего не имея, кроме его работы, она жгла свою свечу жизни с двух концов, с каждым днем прибли­жаясь к окончанию оставленных им дел…

Она не встречалась с Ниной. Марина не хотела та­кой встречи, да и Улыбышев постарался куда-то спря­тать бывшую жену Орленова. Нина не появлялась больше ни в лаборатории, ни в вычислительной. Ви­сел приказ об увольнении ее в отпуск, и только. Никто не знал, где она живет, о чем она думает. Улыбышев ежедневно уезжал куда-то, но так как он сам водил машину, то не у кого было даже спросить, как далеки его дороги. Слухи об убийстве Орленова замолкли. Перестали говорить и о самоубийстве. Теперь почти все думали, что произошла одна из тех ошибок, неле­пых ошибок от неосторожности, против которых бы­вают тщетны все средства техники безопасности. На очередном партийном собрании Горностаев похвалил прибор Орленова, высказал надежду, что Орленов вы­здоровеет и когда-нибудь еще вернется в их коллек­тив, и поручил Оричу и Велигиной, как самым близ­ким его друзьям, заботу о нем, пока он находится в больнице. В связи с этим о Марине никто не вспо­мнил. Но ей и не нужно было напоминаний, она про­должала ежедневно ездить в город и ежедневно по­лучала отказ в пропуске к умирающему.