Виктор Потанин - Пристань

И я опять напрягал голову, забегал в прошлое, кажется, совсем еще близкое, ясное. Ведь недавно еще думалось: ближе друга, чем Колька, не было и не будет никогда, но сейчас ничего о нем не мог вспомнить нового. Сидели за одной партой, вместе купались, рыбачили, пешком до райцентра ходили, о чем-то спорили. И вот оказалось, что даже лицо его почти стерлось в памяти, и сколько ни вспоминал теперь — он виделся все тихим, неясным, замкнутым, а что творилось за его лбом — я не знал сейчас, не знал, о чем думал он, о чем молился в ночные часы. Даже про брата Ваню он не говорил со мной, на девчонок никогда не заглядывался — ну, кто он такой? А ведь казалось, что дороже и ближе его никого не было, да и так базлал на его могиле, что меня оттаскивали за ноги. Куда делось то горе? Почему забывчив, почему слаба моя память?

— Я уж, Нюра, позабыл. Все что было — отпылило, — пробовал отшутиться я, но она нахмурилась, по-сердитому надула губы.

— Никто не обижал Колю-то?

— Никто.

— Неправда. Хорошие люди вечно в обиде.

— Да не обижали!

— Все ты забыл, Васяня. Как это? Не стыдно тебе и не мучишься...

Да, права она. Как быстро я забыл его, как быстро забыл и другое. И ушла моя душа к другим встречам, к другим берегам. А если умру, неужели и меня так же быстро забудут, как забыл я Кольку и многих других людей? Неужели все так быстро забывают друг друга, как будто и не жили рядом? Так что же такое память? Я с ужасом подумал, что даже о своем отце вспоминаю все реже и реже, а часто кажется, что и не было его вовсе на свете. Как это? Как понять это? Значит, и меня так же забудут, так же быстро, мгновенно, точно и не жил я, точно и не сижу сейчас на теплом песочке возле оградки. Как это? А Нюра вглядывается в меня пристально, встает на ноги, говорит усталым и тихим голосом:

— Пойдем, Васяня. Раз забыл — че поделашь?.. А ты лежи, Коленька. Грейся последним солнышком. — Она отвернулась, на шее у ней опять вспухла жила, но Нюра совладала с собой. И опять хотелось ее утешить, сказать что-то простое, милое, но язык застыл и слова пропали, и только мелкий холодок пробегал по спине, накликая предчувствие.

Нюра обтерла платочком глаза и сказала медлительно, вглядываясь в могилу:

— Прости меня, Коленька. Глаза наши на мокром месте. И Васяню прости, что забыл. Что поделать — легко живем... — И сразу у меня заболела голова от страшной, еще не понятной вины, а Нюра замолчала, высказалась и на меня не смотрит.

Пошли дальше, вдоль могилок. Нюра читала надписи, вглядывалась в желтые и в побелевшие от дождя и от ветра фотографии на крестах и радовалась, если узнавала знакомое, родное лицо. Я плелся за ней потихоньку, почему-то еле шагали ноги и спину тянуло к земле. «Навестил Кольку...» — и усмехнулся, опять начиная злиться на Нюру, хоть и знал, что не надо злиться, но ничего не мог поделать с собой. Уж слишком придавила меня ее тихая, тягучая робость.

Нюра обходила каждую могилу быстрыми семенящими шажками, затем наклонялась к кресту, и когда наклонялась, я чувствовал на расстоянье, как она зажимает дыханье и напрягается, точно перед ней живой, совсем живой человек. И с каждой могилой она пыталась заговорить, иногда делала это с осторожными подступами, а другим объявляла прямо: «Здорово, Петро! Как лежится?»

Так мы дошли до большой поляны. По краям ее рос частый сосняк, еще совсем молодой, потому свежий, с сочными живыми иголками. Нюра первая вступила на поляну и вдруг остановилась и поманила меня таинственно пальцем, и когда я подошел, она наклонилась к самому уху:

— Вот бы где с удовольствием полежала. Проспала тыщу лет. — Я отпрянул, но она меня успокоила, похлопала по плечу.

— Не пугайся, в своих Грачиках помирать буду. Там выбрала пристань. Чтоб положили возле Ванечки... А ты веришь в ту жизнь?

— Нюра, не по адресу.

— Хорошо, что не по адресу... Да кака там жизнь — не смешно, да схохочешь. А придется туда... Ты уж не забывай меня, хоть раз попроведуй. Ладно? Ну, не отвечай — не надо... Вот и побывали у Коли. А завтра пойдем к Марусиной дочке.

Но пойти к Марусиной дочке нам не пришлось. Утром с первым автобусом приехала Аля.

...Какое чудное у ней, счастливое имя. Вначале звал ее Алькой, как мальчишку, и когда звал так, то кричала, кидалась нежность во все мои клетки, разбегалась ручейками по всему телу, и слова все терялись, и уж ни о чем я больше не думал, и уж был так далеко, что даже она не знала. А я залазил на самое небо и ходил по нему радостными шагами, а назад — не спуститься.

Поезд идет все быстрей и быстрей. Колеса уже не стучат, а грохочут. Надвигается Москва, и на ближних станциях — люди, люди. Бегут, стоят, обнимаются, курят, разговаривают — вся Москва из людей. Пришли они сюда со всей земли, и Москва всех приняла. А как меня примет?.. Примет ли? Может, от одного только меня отвернется?..

За окном опять люди, чемоданы, сумки, и снова люди. За окном уже нет пустого пространства, вся земля занята под дома, под деревья, а в садах жгут костры. Но люди здесь строже, сумрачней, не смотрят нам вслед, не машут руками, видно, устали давно от шума. Попадается тополиная роща, тополя молодые, еще не потеряли листву. Я боюсь этих незнакомых людей и завидую им, их уверенности, их силе. И в коридоре, возле моего купе, тоже люди. Они стоят, охваченные ожиданьем, — чем встретит, чем согреет Москва. И оттого, что все пассажиры молчат, оттого, что тихо в коридоре — все слышней и слышней колеса, скоро они погнут рельсы... А где теперь Нюрин поезд? Может, она тоже стоит у окна, может, тоже томится ожиданьем, а может, снова казнит меня?.. Боже мой, когда это кончится! Неужели нельзя жить просто, как все эти люди, которые идут рядом с поездом? Зачем надо мучиться, зачем думать об этих могилах, зачем Нюра?.. И зачем все-таки мучиться?.. Вот уж скоро Москва. И здесь снова — я это чувствую, слышу в себе — придется мне мучиться, опять думать и вспоминать ее, опять приближать в своих снах и просить прощенья. Но ведь она не будет об этом знать, тогда зачем мне?.. Зачем мне здесь Нюра?.. Но все-таки, где она? Где ее поезд? И опять смотрят ее глаза. Опять явственно, будто рядышком, будто на расстоянии ладони вижу сухую шею, вижу плащик ее, а на спине мешочки. А на одном заплатка. Зеленая заплатка — из моей старой рубахи. Идет и мешочки стукают по прямой деревянной спине, по Нюриным косточкам, наверное, больно им, страшно больно. И оборачивается, опять глаза ее — глаза тихой девочки и перестарки. Они входят в меня и остаются. Но все равно эти глаза не хотят узнавать, точно не была всегда родной нянькой, точно не сидела со мной долгие ночи, точно не ехала ко мне за три тысячи километров, точно не гладила тогда на кладбище мои волосы. Но кто виноват?.. Аля?! Ну, конечно, Аля! Как приехала — так и разбилось все. Но почему одна она? А я где был? Значит, мы оба, значит, она вместе со мной. Значит, с самого начала мы оба виноваты... С того самого утра, когда приехала.