Виктор Потанин - Пристань

— Хорошо вам было... — улыбнулась опять Аля, и мать взглянула на нее благодарно.

— Он умер скоро. Поди, объелся... — вздохнула Нюра и пододвинула себе рюмку.

— За знакомство! Второй день Нюрка пьянствует. Не смешно, да схохочешь.

Я разлил вино, даже бабушке поставил рюмку. Ей это понравилось.

— Внучок-то за человека считат. Давай-ко, девка, скажи под шумок-то друго. — И она посмотрела на мать. И та рюмку подняла, стул от себя отодвинула, чтоб посвободней.

— Вот что, дети мои, — взглянула на Алю, та зажмурилась и отвела глаза. — Вот что. Позвольте выпить старухе-матери за вашу любовь. Чтоб была она у вас, как у меня с Леней, как у Нюры с учеником моим Ваней Симахиным, И не ссорьтесь никогда, а то разнимать приду.

Все засмеялись, бабушка ухо к матери повернула, но опять не поняла — и обиделась. Зато Нюра повеселела, конфеты пододвинула к своему краю.

— Когда женитесь? — спросила вдруг очень серьезно, решительно, и мать сразу стихла и недовольно покосилась на Нюру.

— Зачем ты, они без нас...

— Ой, и заступница из тебя, Тимофеевна. Сноха-то тебя состирнет да выжмет. — И покачала головой. Но мать точно не услышала ее слов.

— Вот что, выпьем за моего Васю и...

— Мою Алю! — подсказал я, и все засмеялись, кроме бабушки: та ничего не поняла и сидела молча. Пить тоже, конечно, не решилась, но за столом осталась. Но скоро я понял — зачем. Она потихоньку следила за Алей, и когда та выпила залпом рюмку портвейна — сразу расстроилась. И с этой минуты уж глаз с нее не убирала, и Аля, наверное, чувствовала этот прямой пристальный взгляд. Я снова по рюмкам разлил. Аля от вина совсем осмелела и вдруг спросила у Нюры:

— Скажите, как ваше отчество?

— Павловной была.

— А где ваши родители, Анна Павловна?

— У меня не было... Я покормушка...

— Как это, Вася? — Аля взглянула на меня быстро и с каким-то тайным значеньем, видно, думая, что ее сейчас разыграют, а может, уже смеются. Но я улыбнулся, мать тоже улыбнулась, и у Али, кажется, отлегло. И сразу машинально, забывшись, с какой-то радости, налила себе полную рюмку и выпила. Бабушка от испуга икнула, а Нюра потихоньку запокашливала, и мать, услышав их мысли, опустила нервно глаза.

Но Аля, ничего не понимая, не чувствуя, мурлыкала под нос какую-то песенку — и опять налила вика:

— А я самостоятельная! Правда, Вася? Прав-да-а?.. У тебя нет здесь музыки? — И подперла рукой голову, и глаза ее, играя, сощурились и притягивали меня.

— Нет музыки, — ответил я испуганно, а сам думал уже, что сейчас возьмет слово бабушка, но та сдержалась, только глаза прищурила со значеньем, зато Нюра выскочила:

— Че, деушка, пьешь и не ждешь?

Аля вздрогнула, на меня взглянула, — я улыбнулся ей, и она защитилась смешно и беспомощно:

— Я нечаянно выпила.

— Кто нечаянно, тот и отчаянно. Не дай бог — жена пьюща. У нас в Грачиках есть одна: самовар скипит, она водки в чайник, и пьет, яздри ее...

— Нюра, не надо воспоминаний, — попробовал я затушить костерок.

Но она еще больше обиделась:

— А ты здесь — не указ. Я, может, тем и живу, что памятью. Я не трогаю никого. Я сама по себе... И не цыкайте на меня.

Она обвела всех расширенными глазами, и они опять по-особенному задержались на Але, и опять был миг — чуть дунь ветерок — и пламя не остановится, но выручила мать:

— Правильно, Аля. Зачем всех ждать. Не люблю порядок. У нас в роду все такие, — куда нам порядок, была бы душа на воле.

— Я не думала. Не хотела... — защитилась опять Аля, но уже сухим твердым голосом, а нога ее наступила на мою — выручай, мол. И я поднялся, сделал торжественное лицо...

— За наших матерей!.. Давайте выпьем, а потом Нюра споет нам... Попросим! — Все в ладони захлопали, зашумели, только бабушка закрутила головой — что с ней делают, где она, а мы еще громче захлопали, и опять стало хорошо мне, радостно, и в голове легонько шумело, и налились ноги.

Нюра улыбалась. Мы выпили, и бабушка опять взглянула на Алю и нехорошо покачала головой: ну, мол, и девка — кладет рюмку за рюмкой. А Нюра запокашливала, требуя вниманья.

— Спеть — спою. Я в Грачиках раз на свадьбе пела — так всех перепела. А все пьяны были, Так кто его знат, как я пела. Все были пья-а-а-ны... Пьяным пьяно.

И пока говорила Нюра, Аля поглядывала на нее одним глазом. Она уж давно следила за ней, и я не знал — почему. Только уж потом догадался: видно, привыкнуть не может к Нюре, побаивается. А может, уже не любит.

— Я вам спою, спою! — пообещала Нюра.

Бабушка услышала эти слова и замахалась на нее:

— И не выдумывай, Нюрка, не выдумывай! Как запоешь — побежит народ, — сказала она строгим, серьезным голосом, но мы засмеялись, даже Нюра прикусила вежливо губу и заморгала повеселей. И в тот миг Аля опять наступила на мой ботинок, и я подмигнул ей — мол, все хорошо, весело, сиди, слушай, помалкивай, и она успокоилась, сложила на стол локотки, и ресницы ее враз застыли.

— Ну че, парни, девки, запевать? Да не молчите вы! — взмолилась Нюра, стала готовиться. Сняла платок с головы, отодвинула от себя стаканы и рюмки, потом сахарницу и конфеты отодвинула, а клеенку вытерла тряпкой досуха. Задумалась, напрягла шею:

пела она по-бабьи жалостливо, проголосно, и Аля смотрела на нее в упор, не мигая. Вначале, чувствую, удивленье в глазах, никак не привыкнуть к Нюре, но вот уж весело и забавно глазам, вот уж и вся она, не таясь, смеется, еле на стуле сидит, но никто этого не чувствует, не знает, кроме меня, и я рад, что никто не знает. А Нюра совсем забылась, потерялась в себе, в своей песне — и на всем свете одна. Мы затихли, задумались — всяк о своем. И когда Нюра делала паузу, было еще тише, роднее за нашим столом, только в Алиных глазах скачут чертики, и никак не понять — то ли над Нюрой смешно, то ли песня забавна. Нюра устала и огляделась, и эта тишина смутила ее, и она перестала петь. Опять обвела всех глазами, и лобик ее нахмурился.

— Ой, хорошо мне с вами, а Ванечке-то каково в земле?

— В какой земле? — засмеялась Аля и взглянула на нее размашисто, а глаза уже пьяные, дымные. И во мне сразу все напряглось.

Нюра задышала часто:

— В земле, в земле, в самой земле...

— Ничего не понимаю!? — опять возмутилась Аля и наступила мне на ботинок.

— У Нюры друг был... — объяснил я, но Аля и теперь ничего не поняла, а лицо у ней стало такое детское, радостное: вот-вот забьет в ладоши.

— Какой уж друг-то. Ваня — парень, а я девкой называлась, — возразила Нюра и улыбнулась в себя. Опять взглянула на Алю значительно и поскребла по скатерти ноготком: — В мою пору други девки были. Первой не приедет, спаси-сохрани.

— Хватит, Нюра! — взмолилась мать, но Аля уже вспыхнула, зажалась ладонями, и глаза уперлись в меня, в одного меня. А Нюра точно не видит: