Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Опухоль спадает. Врач говорит, недели две еще полежать.

— А ты как? Сам-то как чувствуешь? — спросил Ветров, не доверяя врачу.

— Немного больно.

— Что читаешь?

— Читаю... Нет, не читаю, — вдруг удивился Хитрович.

— Хочешь, я тебе что-нибудь принесу? — предложил Ветров.

«Большевика» сейчас всучит», — подумал Хитрович и, испугавшись, что прямой отказ обидит Ветрова, соврал:

— Немного оправлюсь... потом...

Ветров бросил на него косой взгляд и заиграл желваками.

Пришел Силинский, красноармеец второго взвода, и, поздоровавшись за руку, сел, неловко откашливаясь.

С плаца послышались выкрики тренирующихся футболистов.

— Ну, я пошел, — сказал Ветров. — Выздоравливай.

Хитрович, стараясь поправиться, попросил:

— Принеси что-нибудь...

Еле заметная улыбка досады скользнула по губам Ветрова.

— Ладно!

И, когда вышел, досада опять охватила его. «Неужели пропащий?»

От госпитального окна, увидя Ветрова, отошла, неловко отряхивая кофточку, девушка. «Вот еще. Этого недоставало. Что они лезут к нему?» Он так взглянул на нее, что она попятилась, будто он шел на нее с угрозой.

Анисья, — это та самая, что встретилась Люшкину, — дождавшись, когда Ветров, сердито вышагивающий, скрылся за поворотом, вернулась к окну и неуверенно, несколько раз отдергивая руку, как от ожогов, побарабанила. Скрипнул засов — и, лязгнув непромазанными стеклами, окно открылось. В раствор выглянул Силинский и, увидев девушку, смешался.

— Вам кого?

Анисья испуганно смотрела на него, вздрагивающим пальцем навертывая оборку кофточки.

— Вот это... ему, — подала она узелок с яйцами и сороковкой молока. — Коле, товарищу командиру...

Ошарашенный Силинский едва успел взять узелок. Анисья отпрянула от окна и убежала.

Предвечерний закат вытянул березовые тени. Деревья слились в сплошную массу, только кое-где оставляя неровные, как кружева, просветы.

Усевшись на корточки, красноармейцы курили, поджидая Курова, застрявшего зачем-то в эскадроне.

Карпушев, навалившись на березу, с подогнутыми до самого подбородка коленками, читал газету.

— Где же Артемка-то пропал?

— Черт его знает! Жди его, как барина.

— Можно и без Артемки поговорить, — нахмурился Миронов. — Без Артемки скоро до ветру не будете ходить. — Он пересел с ноги на ногу и плюнул сквозь зубы.

— Ты Артемку не трожь, — прогудел Карпушев. — Артемка — башка, вот что.

Красноармейцы легли на траву поудобнее и, покусывая соломинки, замолчали.

— А ежели, ребята, который женатый, тогда как? — спросил один, разглядывая нависший подол березы.

— Чего как?

— В колхозе-то? И ежели ребенок есть, а у других нету?

— И у других будут. Что они, холостые, что ли, останутся?

— Нет, все-таки? И потом вот — жить. Как вот там будет? Разны дома-то будут, или в одном все, как вот? Все-таки интересно.

— Черт ее знает как.

— А если там, в одном доме-то? Тогда как-то... неловко.

— Все сообща будет, — подмигнул ребятам Миронов. — Бабы и все такое.

— Не болтай зря, — оборвал Миронова Карпушев. — Как нам поглянется, так и будет.

— А если нам чужая баба поглянется?

— Дурак! Тебе только бабы!

Баскаков, ерзавший на траве, вскочил и, оглядываясь на лежавшего Миронова, сердито зашагал к эскадрону.

— Ты куда? — окликнул его Савельев.

Миронов посмеивался мелким смешочком.

— Он боится, чтоб у него будущую жену не отбили.

— И потом вот свое что-нибудь. Так ничего своего и не будет? Одежа, скажем, или еще что?

Красноармейцы молча кусали соломинки, ковыряли зубы, курили. От земли вкусно пахло перегноем. Из Костовы доносились переклики зевластых кочетов. Еле уловимо несло дымкой неурочно топившихся печей и еще чем-то до боли родным и знакомым. Эти запахи понесли красноармейцев в разметанные по СССР деревушки и села, в хаты и избушки. Сейчас там готовятся к сенокосу. Отец в старых валенках и пожелтевшей шапке (зиму и лето в ней, старый), высунув голову за ворота калитки, кричит:

— Федька, Федька! Иди-ка домой! Куда ты, сукин сын, забельшил коваленку? Надо литовку отбивать, а ее не найдешь. Живо!

Федька, придерживая штанишки (опять пуговицу оторвал), несется по улице, взлягивая и игогокая...

Кое-кто из красноармейцев вздыхал, ворочался, поднимался и, как от спящих, на цыпочках уходил.

— Вот дураки какие мы, вот дураки! — сопел Карпушев. — О бабах да об одеже болтаем, жить как, а где, спрашивается, жить-то? Колхоз-то где, в каком месте?

— Как то есть?

— Ну, а где он? Вот он весь тут, под этой березой. Мы вот.

Красноармейцы удивленно оглядывались, будто где-то действительно колхоз затерялся.

А его не было. Ни земли, ни домов, где они как-то собирались жить, ничего похожего на колхоз не было. Куда же это они записались-то? Верно говорит Карпушев, что дураки. Когда-то, да еще где-то будет! Да еще будет ли? Пока его организуют, так тут без потрохов останешься, не только что... И что это на них нашло в самом деле? Тяп-ляп, да здравствует, ура, и готово — пиши, Артемка...

А в это время Артем бегал из канцелярии эскадрона в библиотеку и обратно.

Зная крестьян по горькому опыту своего детского батрачества, он ни на минуту не успокаивал себя мыслью, что дело с колхозом пошло. Для него было совершенно очевидно, что из красноармейцев ему придется долго выколачивать, как из шубы запах нафталина, многовековую, замшелую отчужденность и мелкособственнический индивидуализм. Он долго искал чего-нибудь такого, что привязало бы красноармейцев к колхозу, заинтересовало их, подожгло бы желание бороться за колхоз, преодолевать трудности. Если бы они были неимущие бедняки или батраки, тогда это было бы легче, тогда они легче отказались бы от привычек к собственности по одному тому, что у них ее нет. Они скорее восприняли бы «железно-экономический закон», потому что на своей шкуре крепче других знали бы, что означает капиталистическое развитие сельского хозяйства. Но его товарищи были не батраки. С ними нужна большая работа. Нужно доказать, что в колхозе будет выгоднее. Куров вспомнил оброненную на политзанятии Абрамовым мысль и на ней остановился. В самом деле, надо начинать с земли, с места в колхозе. В тот же день он расспросил Абрамова о бывшем монастыре подробнее. Семьсот десятин земли, почти наполовину распаханной, вполне подходящие постройки являлись для колхоза прямо кладом, если учесть еще и приволжские черноземы. Забрав Абрамова с собою, Куров побежал к военкому, и в тот же вечер в Балашевский рик было отправлено письмо с заявкой на бывший монастырь, а в политотдел дивизии — закрепительное ходатайство.

По расчетам Курова, ответ должен был прийти еще вчера. Вчера еще теребил Шерстеников и писаря, но ответа не было.