Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Пароход... Слышишь, милый, пароход уйдет. Надо спешить.

Он, все еще застывший, как слепец, едва касаясь пальцами, перебирал ее густые, мягкие волосы.

— Идти надо, идти... — она отстранилась от него и, волоча по земле шарф, пошла своей неслышной походкой к лагерю.

Он стоял, задыхаясь и вздрагивая. Ноги, налившиеся звенящей ртутью, отказывались держать его большое, тяжелое тело, и он мягко опустился на сухую, шипящую стеблями тимофеевку...

Возвращался Хитрович под утро с еще не остывшим жаром.

На утренней уборке с бледной, жалкой улыбкой смотрел он в густую, волнистую гриву лошади, нежно гладил ее, чуть-чуть перебирая пальцами.

Сегодня, после политзанятий, взвод выехал в поле на работу дозоров. Разослав их, Робей ехал в середине, рассказывая красноармейцам обязанности.

— Хитрович! — обратился Робей к понуро ехавшему помкомвзводу. — Направьте дозоры по левой дороге, а то там леса и болота.

Хитрович поднял голову, как будто осмысливая сказанное, спохватился и, подобрав поводья, дал шпоры. Лошадь зарысила, потом перешла в намет и понесла карьером.

Робей нахмурил брови, хотел крикнуть, но воздержался. Он видел, как Хитрович повел коня на изгородь, махнул через нее не останавливаясь и скрылся за кустарником.

Взвод выехал в поскотину. Дорога, охваченная редким кустарником, уходила вниз, к тихой, цвета лошадиной мочи, речушке. Ее мост с провалившимися жердями давно просился на слом. Командиры, проезжая по нему, много раз кричали: «Под ноги», но чинить не удосужились. Так он и стоял с десятком дыр на квадратной сажени. Сейчас взвод его увидал, кони навострили уши и, подобравшись, пошли коротким шагом.

— Лошадь в речке! — крикнул правофланговый. — Утонула, вон она! — Он дал шпоры и зарысил в сторону с дороги, на ходу прилаживаясь соскочить. Взвод поскакал за ним и, выехав за куст, увидал у берега четырехметровой речки бьющуюся в грязи лошадь. Хитрович, подмятый ею, упираясь в холку, старался вытащить придавленную ногу. Лицо его было в грязи, свалившаяся фуражка тихо плыла под мост. Наконец бившаяся лошадь повернулась на живот, фыркнула и двумя бросками выскочила на берег. Хитрович, не успевший скинуть с ноги стремя, был выдернут конем из речки, ударившись головой о прибрежные корни. Когда Робей, объехав мост, подскакал, лошадь стояла, отряхиваясь и фыркая. Под ногами ее без сознания лежал Хитрович.

— Э-эх, ты-ы! — морщась, как от горького, вздохнул Робей, выпрастывая Хитровичу ногу из стремени. — Воды в фуражке несите кто-нибудь.

Но ее не потребовалось. Хитрович открыл глаза и, узнав командира, слабо улыбнулся.

— Нога как? — спросил Робей.

Хитрович пошевелил правую ногу и, сжав зубы, глухо застонал. Прощупывая ее, Робей убедился, что кости целы.

— Брагин, в эскадрон за лекпомом и санповозкой! Живо! Останьтесь один, вот вы, здесь, а мы едем.

Робей поднялся в седло и, разбирая поводья, оглянулся на Хитровича еще раз. Тот посмотрел на него с виноватой, жалкой улыбкой.

— За мной, шагом а-арш!

Взвод тронул и, на ходу выстраиваясь, тихо исчез за кустами...

Длинные дни потянулись для Хитровича в пустом, одиноком безделье. Ушибленная нога не давала ходить. Он лежал в лагерном лазарете, с терпкой болью поворачиваясь то на спину, то на бок. Когда из палаты уходили, он, смотря в одну невидимую точку, вспоминал подробности встречи в поле и опять наполнялся отзвуком пережитого. Он вспоминал подробности ее стана, головы, лица и незаметно для себя дорисовывал или поправлял их по своему усмотрению, как ему больше нравилось. И, кажется, единственное, что он оставил в ней неприкосновенным, — ее вздернутую губу и надменно поблескивающие зубы.

Вечерами приходили навещать его командиры и красноармейцы его взвода. Они приносили с собой эскадронную жизнь, хвалились успехами, жаловались на недостатки. Когда было хорошо, они сожалели, что при этом не было его; когда было плохо — они опять сожалели о его отсутствии. Он слушал и к ужасу своему ловил себя на том, что не понимает их; его не радовали удачи, он не чувствовал боли от недостатков. И Хитрович желал, чтобы они скорее ушли. Он останется один и опять будет думать, создавать в своем воображении образы, картины и целые события.

Ветров приходил к нему поздно, перед поверкой. Усевшись на табурете рядом с Хитровичевой койкой, он, едва скрывая брезгливость, осматривал осунувшееся, побледневшее лицо Николая. Лошадиный подбородок Ветрова шевелился от досады и гнева. Пустой, усталый взгляд Хитровича раздражал его, он по обыкновению начинал язвить. Сегодня он пришел не в духе, и ему, видимо, было не до Хитровича.

— Витка сгорела. Слышь, Николай, Витка! А у меня полвзвода из Витки. Сегодня пятеро получили телеграммы.

Он косо взглянул на Хитровича и, увидя полную безучастность, вспыхнул. Хотелось крикнуть, что Хитрович идиот, себялюб, разложившийся мещанин, но сдержался и, шумно поднявшись, убежал.

Хитрович облегченно вздохнул и закрыл глаза. В палате тихо до звона в ушах. По коридорам, шаркая, прошлепали госпитальные башмаки, стукнула дверь, и опять тихо. От эскадрона еле слышно долетели выкрики вечерней поверки:

— Я!

— Я!

— Я!

На следующий день в то же время Ветров влетел возбужденный и сияющий.

— Колька! — кричал он еще от двери. — Ты знаешь? Вчера отпустили восьмерых на пять дней, из них пятеро сегодня возвратились. Слышишь? У них, видишь ли, не все сгорело, жить домашним есть где; они сказали, что им некогда, и вернулись в эскадрон. «Некогда» им! Понимаешь?..

Он прямил свои сутулые плечи и бегал по палате.

— Им некогда! — захлебывался он. — Им заниматься надо! Где и когда это видано?! Ты знаешь, тот, Люшкин, который хотел зарубить Ковалева, учит сейчас троих рубить с деревянной кобылы. Они носят лозу на себе и рубят целыми вечерами. Когда мы ходим на занятия, они просят меня замечать время, есть ли, дескать, сто двадцать шагов в минуту. Договор! Когда первый взвод рубил, они подговаривали освобожденного от занятий Шабалина сходить и подсчитать, сколько лоз взвод срубит. Ты понимаешь?

Бегая, он ронял табуретку, ставил ее и в потемках налетал снова.

— Ты понимаешь? Эти пятеро, что вернулись из Витки, принесли старой ветоши для чистки винтовок и поделили между товарищами. Эх, черт! Уж больно жизнь-то, жизнь-то, Колька, хороша!

Он убежал так же стремительно, как и пришел. От него остались сваленная табуретка, еле ощутимый запах лошадиного пота и еще что-то неуловимое от жизни, которою жил эскадрон. Первый раз Хитрович видел Ветрова таким, как сегодня. Романтика! Ага, значит, страсти и ему присущи, значит, и он из того же теста сделан?

На следующий вечер Хитрович внимательно приглядывался к Ветрову в поисках изменений в нем, но не увидел их. Ветров был спокоен и разговаривал без беготни и выкриков. Он сел на свое обычное место и спросил о ноге.