Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

Опять только трое.

— Чего не пляшете? — обратился военком к толпившимся в стороне красноармейцам. — Смелее, а то, что же, они будут полы топтать, а вы мыть! Тогда я кончу.

— Не умеем мы эти, — хмурясь, ответили красноармейцы. — Кабы кадриль или русскую, тогда бы...

Шерстеников побежал к медичкам договариваться. Те заспорили, однако на кадриль пошли. Балмейстер, как называли медички Хитровича, поставил пары одну против другой, гармонист развел «первую», и шеренги поплыли одна другой навстречу. «Вторая» — веселее, а уж в «третью» — «Во взводе были мы» — красноармейцы крутились с дробным приплясом, как в деревне. Ковалев ходил гоголем, подсвистывал, пока шла к нему девушка, успевал хлопнуть ладонями по голенищу и по сложенным трубкой губам.

— Э-эх, ты-ы! Ходи-и!.. — он, полный молодого кипевшего озорства, сам не заметив, с оттяжкой хлопнул одну медичку по заду.

Она резко взвизгнула, вырвалась из круга пляшущих и убежала. Танцы сломались и потухли. Почти все медички ушли из эскадрона сейчас же.

Красноармейцы с раскрытыми ртами провожали разбегавшихся медичек.

— Вот те на!.. Ее нарошно, а она уж... — бормотал смущенный Ковалев. — Кабы знал, так никогда бы... И взяться-то не за что, туда же сбрендила!

— А тебя взяло, — сердился Миронов. — Можно было тихонько.

— Так... ить... рази знашь?

— В суд может подать, — предложил один.

— В суд-то не подаст, а вот к нам-то больше не жди.

Обсуждая событие, красноармейцы строили всевозможные предположения и наконец поругались.

— А плевать нам на них, — говорили одни. — Привели каких-то, они и ломаются... Могут не ходить, не больно жалко, мы тоже не пойдем. Эка важность: в шутях по заду хлопнули! А она обернулась бы, да сдачу — вот и все.

— Тут дело не простое, — говорил Шерстеников, больше всех перепугавшийся этого случая как компрометирующего комсомол. — Слух может пойти про эскадрон. Охальничают, скажут, там.

В медтехникуме в это время развернулись целые дискуссионные бои. Комсомольская ячейка, с активом медичек из крестьян и рабочих, отбивалась от яростно нападавшей мещанско-интеллигентской прослойки, заявившей, что красноармейцы — хулиганье, дикари, и от них жди чубаровщины. В спор ввязался райком, его отметила газета, и заговорили в других техникумах. По городу поплыла сплетня о разврате, несколько папочек и мамочек демонстративно увели своих дочек из медтехникума с угрозой куда-то и кому-то пожаловаться.

Вопреки всему, комсомольская ячейка техникума готовила концерт. Администрация, струсившая от слухов, не разрешала поставить его в техникуме, и ячейка договорилась с клубом халтуринцев. Перед концертом был поставлен доклад о культурном шефстве над Красной Армией и задачах боевой подготовки эскадрона. На собрании комсомольской группы эскадрона ячейка техникума сделала о своей работе доклад, эскадрон присутствовал на нем полностью. На устраиваемый шефами-халтуринцами субботник в пользу эскадрона пришло больше половины медичек и работало наравне с красноармейцами. В эскадроне медички взяли руководство общеобразовательными кружками и кружком РОКК.

Так началось оживление шефской связи.

Красноармейцы прислушивались, присматривались... А когда вовсе попали в роль учеников у медичек, увидели их совсем в другом свете, тем более, что барышни больше в эскадроне не появлялись, танцы не устраивались, а красноармейцы языки и руки держали на страже. Эскадрон организовал в медтехникуме кружки Осоавиахима, и к концу зимы связь наладилась очень неплохо.

И вот, когда Робей начал формировать у халтуринцев роту для похода в лагери на праздник, кружок медичек вызвался пойти туда же. Ветров морщился, отговаривал, но они все же пошли.

Утром на двух законтрактованных пароходах приехали рабочие с заводов и фабрик, с женами, со знакомыми, с детьми. Огромный аракчеевский плац зацвел. Разноцветные платья, платки, кепки, фуражки, разноволосые непокрытые головы толкались по плацу, переходили от одной группы в другую, как на ярмарке. В одной группе неистовый хохот. В кругу группы, на шнуре, в уровень головы висели книжки, пояса, зубные щетки, мыло, карандаши, дорогие папиросы, конфеты и всякая заманчивая галантерея. Нужно с семи шагов с завязанными глазами отстричь намеченную вещь, ответив на привязанный к ней вопрос, и вещь перейдет в собственность. Выискиваются охотники, встают против избранной вещи, им дают ножницы и завязывают глаза.

— Стой, погодите, Фадеич хочет!

— Ты не ори, чего орешь, без тебя видют, — охлаждает разгорячившегося Фадеич.

— Я остригу, только условие: дайте пройти без завязанных.

— Ишь ты, репетицию хошь!

— Дать Фадеичу, дать! — кричат из толпы.

Фадеич подравнивается против трубки, примеряет руку, как он остригает, и, повернувшись кругом, считает семь шагов, потом опять кругом подходит к трубке и пальцами — р-раз по ниточке. Глаза его хитро щурятся: дескать, я те достану.

— Можно? — спрашивают Фадеича.

— Давай.

Глаза у выстроившихся в шеренгу завязаны. Охотники поднимают голову и держат ее, будто им на носы поставили по стакану с водой, которую нужно не расплескать.

— Кру-у-гом!

Все поворачиваются и вместе с окружающими отсчитывают семь шагов. Там останавливаются и возвращаются уже без команды. Фадеич тоже останавливается и, немного подумав, круто поворачивается. Толпа замерла, готовая прыснуть хохотом. Фадеич нацелился по крайней мере шага на три в сторону от трубки и с развернутыми ножницами уверенно отсчитывает семь шагов... Пять, шесть, семь... р-раз!..

— Х-ха-ха-ха!.. Х-ха-ха-ха!.. Эх, Фадеич, подмарал! Всех халтуринцев подмарал!

— А трубка-то, Фадеич, трубка-то!

Фадеич поднимает повязку и искренне удивляется, как же это он ушел от трубки.

— Не довернул маленько. Еще-то можно?

— Валяй, можно!

Фадеич еще два раза ходит к трубкам и все чикает ножницами впустую. Он сердится, шевелит своими пегими усами. Наконец трубка под дружные аплодисменты окружающих падает к его ногам. Он торжествующе осматривает собравшихся, будто хочет сказать: «Готово. Все. Можно расходиться».

— На записку еще, Фадеич, ответить надо.

— На какую записку?

— А вот что в трубке-то.

Фадеич развертывает записку:

Для чего служит темляк?

Какой путь подъема сельского хозяйства СССР?

— Вслух читай, Фадеич!

— Тута один вопрос неясный, про темляк. А на другой отвечу. Про сельское хозяйство, это значит про деревню, про крестьянство. Тута надо, одним словом, в колхозы, чтобы изжить мелкополосицу и ввести индустриализацию — трактор.

— Браво, Фадеич!

— А про темляк-то?

Фадеич, уже взмокший, отчаянно водит, глазами, прося снисхождения. Эскадронец мигает ему, трясет шашкой, продевает руку в темляк и завертывает.