Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

Шерстеников вдруг густо покраснел, поперхнулся и добросовестно заоткашливался.

— Из второго, значит? — бессердечно дудел дед.

Молодежь помогала ставить лозы на рубке, соломенные арбузы и мешки на уколах и судила эскадрон не хуже комиссии.

— Ну что, сколько? — спрашивали у отбегавших от станков товарищей.

— Восемь.

— А вон те, надрублены которые, те считали?

— Их надо две за одну считать.

— Как за одну? Все равно ведь они из строя выбыли.

— Мало ли, а все-таки навовсе не перерубили.

— Пиши, Спирька, две за одну.

— Сколько эти? — спрашивали у Спирьки.

— Эти меньше промахов, чем второй взвод.

— А все-таки до первого им не дотянуть.

— Кадровикам-то второвзводникам — борода.

— Еще неизвестно, как на пиках да на прыжках.

— Чего неизвестно? Сразу видно.

— Ребята, смотри какой маленький! Ему и на лошадь не залезть.

От станков от комиссии бежал к лошади маленький Карпов. Он закинул повод и неожиданно быстро комком взлетел в седло, пристроился к группе, лихо вскинул клинок и, сопровождаемый восторженными взглядами, скосил все лозы чисто, как бритвой, перерезал глину и ловко поймал кольцо.

— В-вот, черт!

Ветров, сопровождавший эту последнюю группу третьего взвода, собрал их и повел на уколы. Он сейчас только заметил Хитровича, сидевшего на гребне окопа и, улыбнувшись ему, приветливо помахал рукой.

Хитрович, значительно похудевший за время болезни, потерял в госпитале весь свой накопленный за лето загар и сейчас походил на стажирующегося академика. Он слабо улыбнулся Ветрову, значительно кивнув головой, будто говоря: «Ты прав был, товарищ, второй взвод отстал».

Он только что видел провал взвода и на рубке и на уколах и, зная слабость его в управлении конем, заранее предрешил провал и на прыжках. Первый раз он почувствовал тупую досаду на свою любовь к Лизе, и здесь, на плацу, эта любовь ему начала казаться ненужной и постыдной. Он пожалел, что болел, и решил при первой же возможности взяться за взвод как следует.

Сзади него, взявшись за руки, ходили нарядные девушки. Они беспрерывно, лузгали семечки, плевались во все стороны, задорно стреляли глазами по молодцеватым отделкомам, всхохатывали, но работой эскадрона не интересовались нисколько. Им было весело потому, что здесь много народу и музыка. Хитрович чувствовал и на себе их шныряющие любопытством взгляды и, досадуя на них, побрел к витрине.

Мужики сидели у витрины на корточках, курили и лениво плели пеструю веревку разговора о страде, урожае, потребиловке и деревенских новостях. Они оживлялись только тогда, когда Шерстеников приносил от комиссии цифры, и замазывал чернилами столбики диаграммы.

Хитрович, осторожно укладывая ногу, подсел к ним.

— Интересуетесь? — спросил он крестьян, кивнув на гомонивший плац.

— Люди вот в праздник работают, а мы сидим и глазеем, как баран на новые ворота.

— Мы вот про это говорили, — кивая на лесок станков, проговорил один пожилой уже крестьянин. — Я вот в Кречевицах служил, да век рубили на одном ряду, тут бы эскадрон целый день провожжался, а сейчас две закурки искурили — и готово. Говорят, слышь, красноармеец изобрел, верно ли?

— Я им говорил, что Артем Куров, — ввязался Шерстеников, — и показывал, а они не верят.

— Да ведь парень-то больно... ни виду, ни чего.

— И потом, — добавил другой, — не в обиду будь сказано, — покосился говоривший на Шерстеникова, — он нам приврал, будто в Англии овцы всех мужиков съели. Как тут ему после этого верить?

— Да ведь я как говорил-то? — вспыхнул Шерстеников. — Я ведь говорил, что их много развелось, овец-то, капиталисты развели, а земли в Англии мало, вот капиталисты отобрали у мужиков землю, чтобы овец пасти, а те пошли в рабочие, вот и не стало крестьян.

— Ты уж не отпирайся, все слышали, как ты сказал: «В Англии овцы всех мужиков съели».

— Сказал! Надо понимать, как сказал и что к чему, — обиженно огрызнулся Шерстеников.

А плац гудел. Оркестр грянул марш. Молодежь сыпанула к витрине. На фоне распластавшегося в галопе эскадрона взяли песню. Она взмыла, даже мужики, уткнувшись в бороды, безмолвно подтягивали ей. У Хитровича заиграли губы, засинело в глазах, и он вместе с другими подхватил до боли знакомое:

Звуки оркестра растворялись в песне и, сливаясь с нею, неслись к галопирующим красноармейцам. И тогда они стискивали челюсти, мертвой хваткой впивались в древки. Пушистые конские гривы, взметываемые вихрем галопа, больно стегали лица скачущих; лошади, закусывая трензеля и вырывая поводья, переходили в шальной карьер.

Вечером в роще у эскадронной эстрады проходила политповерка. За тремя надетыми на колья палатками сидели Ветров, Шерстеников и Куров. У полотнищ палаток повзводно толпились красноармейцы, переругиваясь за очереди. За столом на эстраде сидела комиссия из двоих от эскадрона и трех рабочих-шефов и, определяя правильность ответов, вела счет.

— Дай я, — лез Баскаков вне очереди.

— Куда ты? Успеешь!

— Мне в наряд идти, заступать скоро.

— Наряд пропускайте вне очереди! — объявил Смоляк, услыхавший спор.

Баскаков протискался вперед, взял удилище и, улыбаясь во весь рот, закинул ниточку за полотнище.

— Клюет, Баскаков, дергай! — крикнули под смех взвода Баскакову сзади. Баскаков потянул удилище, но нитка натянулась, не давалась.

— Щука, наверно, подсекай ее и сразу! — подшучивают сзади.

— Я те дам «подсекай»! — ворчит из-за полотнища Шерстеников. — И так всю нитку изорвали. Вот теперь готово.

Баскаков дернул за удилище и вытянул на нитке бумажку с вопросом, на который нужно ответить. Он долго вглядывался в вопрос, подносил бумажку ближе к глазам, будто не разбирая почерк.

— Не задерживай, Баскаков, скорее! Не разберешь, что ли?

— Не при нем писано.

— Дай я прочту!

— Прочитал! — обрадовался Баскаков, видимо, найдя ответ. — «Что говорится в июньском обращении Реввоенсовета?» — прочел он. — Ета, значит, чтобы не было самовольных отлучек и, однем словом, спячек на политзанятиях.

Толпившиеся грохнули в хохоте, а Баскаков морщится от растерянности, топчется, не зная куда деваться.

— Кто ответит за него? — спрашивает Смоляк.