Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Как же... теперь? — одними губами прошептала она.

— Как? Откуда я знаю, как? — И, увидя, как с лица ее исчезает краска, как на ее носу и лбу образовывались мелкие горошки пота, он вдруг со злобой выкрикнул: — Да пошла ты, что ты ко мне привязалась!

Он крутнулся и зашагал в улицу.

Анка из-за всплывших в глазах слез ничего не видела. Перед глазами ее быстро замелькали радужные круги, запрыгали оранжевые звезды и шарики, земля поплыла из-под ног, и она, свалившись головой на стену сарая, схватилась за собственную кофточку, боясь только, чтобы не упасть. Хватая ртом воздух, она хотела вздохнуть и не могла, ее душили рыдания, но плакать она тоже не могла.

— Анка! Анка! — кричала подруга с улицы. — Иди-ка сюда!

Анка оттолкнулась от сарая и тихо, боясь уронить свои слезы, пошла на зады, к синеющим в ее глазах кустам. Она, как во сне, слышала переливы баяна, уханья парней, вскрики подруг, но все это, вчера еще такое милое, веселое, девичье, показалось ей навсегда потерянным, недосягаемо далеким.

— Анка, Анка! — со скрипящей жалостью обращалась она к себе. — Что теперь с тобой будет?! Анка!

На полу избы Игната Ерепенина его сын рахитик глотал замусоленный кусок красноармейского хлеба и своими большими, не детскими, особенными глазами озирался на брата, боясь, что тот может у него отобрать. Мать караулила его, уговаривала не крошить на пол и есть, будто он отказывался от этого.

На лавке сидел Смоляк с Игнатом.

— Что ты, — говорил Смоляк, — хочешь поправиться? Правильно, поправиться. А как надо это сделать? Лошадь тебе да корову? Ну, предположим, что завтра мы тебе дадим лошадь и корову, изменится ли от этого деревня, застрахуешься ли ты от повторного беднячества? Нисколько.

— Как нисколько? — обиделся Игнат. — Я бы тогда знаешь чего? Я бы... — Игнат хотел развить свою мысль, чтобы он тогда сделал, но она ему не давалась. Он хотел только одного — лошадь и корову. Ему казалось, что лошадь должна вывезти его из этого отчаянного положения, а как она вывезет, он об этом не думал.

— Ну, что ты тогда? Что? Обработаешь и посеешь две десятины? Соберешь с них по тридцать — сорок пудов?

— Всяко бывает, другой год по шестьдесят, по семьдесят намолачивают, — вставил Игнат, уже представивший себе, что он посеет две десятины.

— Нельзя так, — догадался Смоляк о мыслях Игната. — Через год-два нужда опять тебя толкнет в объятия Серебряной бороды.

Тихо в избе. Рахитик чуть слышно чавкает. Его брат смотрит ему в рот, изредка глотая липкую слюну. Думает Игнат. Думает думу большую, непривычную. Она у него тяжелыми глыбами складывается в какую-то линию, линия шла через болота, леса, горы, овраги. Много работы, лишений потребует этот путь. На этот путь нужно пойти, веря в него, как в себя, потому что путь этот — это Игнаты, миллионы Игнатов. И там, где не хватит булыжин, там будут Игнаты ложиться сами. Тяжело! Погоди, комиссар! Дай последний раз осмотреться! Дай посидеть перед дорогой традиционную мужицкую сидку!

Входит Анка, она чужими глазами смотрит на избу.

— Ты чего? — спрашивает мать, вглядываясь в изменившуюся Анку.

Мать подходит к ней и, предчувствуя что-то, старается поймать взгляд ее.

— Ну, чего? — тихо шепчет она, наклоняясь.

Анка, вздрогнув от положенной на плечо материной руки, взмахивает взглядом. В глазах опять мутится, она падает на грудь матери, и плечи ее прыгают жалко и безутешно.

Мать в недоумении и испуге оглядывается на Игната, на Смоляка и тихо уводит дочь за двери.

— Что ты, милая, что? Кто тебя обидел, родная?

В окно побарабанили пальцем. Оглянувшийся Смоляк видит сморщенное, вглядывающееся лицо Шерстеникова. При виде комиссара лицо разглаживается, и Шерстеников, вытягиваясь к щелке разбитого стекла, говорит:

— Она не берет, товарищ военком. На кой, гыт, мне шут! Кому отдавать-то?

— Кто не берет, чего?

— Агафониха не берет. На кой, гыт, мне шут!

Смоляк трет лоб, будто хочет поставить на свое место мысли, заправляет упавший на глаза клок волос и, поднявшись, уходит к Шерстеникову.

— Чего тебе? Кто не берет?

— Да Агафониха. Я говорю: дура ты, тебе же польза, — она не берет. Сердится еще.

— Ну, пойдем, — отказываясь понять, машет рукою Смоляк.

Шерстеников привел Смоляка во двор Агафона, наполненный красноармейцами, женщинами и ребятишками.

Посреди толпы стояла корова на уздечке с розвязками, за розвязки держат ее Баскаков и Кадюков, корова осоловело смотрит на них и жует.

— Что она вам — лошадь? — кричит Агафониха. — Пустите корову, не надо мне ваших городушек.

— Да, тетка, тебе же лучше, — уговаривает ее Кадюков. — Где хошь спроси, все тебе скажут, что лучше.

— Не хочу, отцепляй свою узду!

— Вот комиссар придет, тогда отцепим. Ей же лучше делают, а она все свое «отцепляй»! — отступается Кадюков.

Смоляк протолкался к корове и Агафонихе.

— Чего тут?

— Вот он — комиссар! — обрадовался Кадюков. — Вот спроси, если нам не веришь.

— Чего? — повернулся Смоляк к Агафонихе.

Агафониха настороженно осматривает военкома, не зная что сказать: отказаться надо, и боязно — начальство ведь.

— Мы ей кормушку поставили датовскую, а она не хочет. Агафон согласился, а она говорит: моя корова, я хозяйка, что хочу, то и делаю, — пояснил Смоляку Баскаков.

— Чего же ты, тетка, не хочешь? Красноармейцы тебе дело говорят, это вещь хорошая.

Агафониха молчит, отвернувшись в сторону.

— Ну, возьмешь?

— Та пусть — кормушка-то, а узду не возьму. Что я, чухонка какая, что ли?!

Красноармейцы переглядываются: как, дескать, отдать так или нет?

— Там, в правилах-то, сказано, чтобы обязательно привязывать, — с сожалением говорит товарищам Шерстеников.

— Нет, тетка, так не пойдет, — решают красноармейцы. — С уздой бери. Ну что тебе, ведь на ночь только, а там отцепила — и пусть она гуляет себе.

Агафониха дергает за конец платка и решает:

— Ладно. Ежели только на ночь — оставляйте.

Она машет рукой, собираясь уходить.

— Гоните, ребятишки, корову назад в табун.

— Ты это... погоди, тетка, — останавливает ее Шерстеников. — Вот раскладка в этой бумажке, так ты по раскладке корми-то ее и сколь надоишь — записывай для учету. Там увидишь, прибавляет она или не прибавляет. Вот на, раскладку-то.

— Это что же?.. Это, значит, что же?.. Да ты очумел, парень?. — Агафониха смотрит на Шерстеникова, будто он нанес ей большое оскорбление. — Убирай! У-убирай, убирай! Даже слушать не хочу, даже ничего не хочу... даже... пусти корову! Моя корова, что хочу, то и делаю. Даже и не говори!

Она замахала руками и, решительно подойдя к корове, отцепила уздечку и, не разговаривая больше, погнала корову за ворота.

Толпа баб и ребятишек, молча наблюдавшая за этой сценой, колыхнулась и пошла тоже следом.