Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Ты, гад! Сучья борода! Всю шерсть выдеру!

Он дернул бороду на себя и кулаком сунул растерявшегося в скулу.

— А-ай, помогите! — закричал сидевший.

Сезонники вскочили, одни бросились, бежать, боясь, что их могут обвинить в участии, двое схватили Илью за руки.

— Пусти, парень, пусти, очумел ты?.. Ты смотри, кого хватаешь, старик ить это.

Илья выпустил бороду и вытер руку, будто замазанную обо что-то.

— А пусть он кулацкими речами не занимается. Пусть он молит бога, что старик, а то бы я ему всю бороду выцарапал, гаду. Сволочь несчастная!

У взбешенного Ильи играло все лицо. Он парень веселый. Он тебе до утра будет смеяться и сам будет потешать прибаутками. Только вы не подумайте, что он...

— У-у, сучье племя! Расквашу всю святую морду. У-у! — Илья опять бросился на перепугавшегося мужика, схватив его за грудь.

— Ковалев! Сволочь! Что ты делаешь! — Его схватили подбежавшие красноармейцы и оттащили.

— Пусти!.. — рванулся Илья. — Пусти! Ты знаешь, что он сказал? Знаешь? Я ему все кишки выпущу. Он говорит, чтобы народ предательство сделал. Утроба! Свинячья морда! Кулацкая обедня! Сук...

Ему зажали рот и, скрутив руки за спину, поволокли в сторону. Он весь трясся, вырываясь, и наконец, обессилев, заревел, как обиженный ребенок.

Побледневший мужик растерянно озирался, держал черный картуз на груди и трясущимися губами бормотал:

— Что вы, что вы, господь с вами! Разве это я говорил? Что вы!..

Распуганные сезонники опять начали собираться. В сторонке красноармейцы обсуждали случившееся.

— Теперь пойдет на весь свет слава, — с досадой пожаловался один.

— Морды, скажут, начали бить.

— Вот именно что, — качнул головой Граблин.

— Извинения, может, у него попросить? — вставил один.

— Это у кулака-то? — срезал его Граблин.

— Да, черт! Неприлично!

— Пугнуть разик его. Если, мол, звякнешь где, в гепеву, мол, передадим, как за кулацкую агитацию.

— Это само собой. Звякнет он или нет, а в гепеву сказать все равно надо. А сейчас нам важно, как народ. Чтобы народ извращения не сделал.

— Правильно. Ступай, Кадюков, с Граблиным беседу с мужиками проведите, а мы за Ильюшкой посмотрим... Вот навязался на нашу шею!

Кадюков и Граблин подошли опять к сезонникам, уже мирно беседовавшим о работе и заработках. Они подсели к ним, внимательно вслушиваясь, ища возможности вклиниться в разговор и заговорить о своем, но эта возможность не представлялась.

«Вот черт, — думал про Ковалева Кадюков. — И что его взяло с кулаком драться, не мог как-нибудь!» Но сейчас же Кадюков оправдывал Илью, чувствуя, что он и сам ввязался бы и, если б в драку и не полез, все же кулака одернул бы.

Сезонники разговаривали, не замечая красноармейцев, будто их тут не было. Кадюков несколько раз подкашливал, хлопал ладонью по коленке и, чувствуя, что момент для разговора уходит, нервничал все больше и больше.

Граблин оказался находчивее. Он подсел к одному и, закурив с ним, заговорил о работе в городе. Сезонник спросил, куда и зачем едут красноармейцы, как служится, и разговор завязался.

— Нет, — доказывал Граблин, — что ни говори, а так просто драться нельзя. С ими надо не тумаками, а делом.

— Это-то правильно. Только вот у них дело-то из-за разговора произошло. Ваш-то смеялся, думал, что нарошно это. Мы и сами думали, что это так, а потом, когда он сгреб его за бороду-то, ну тогда, конешно. Если всякий кулак будет такие речи говорить, тогда что же... Кого ни коснись.

Кадюков нервничал и остервенело грыз ногти. Он видел, что получилось не так, как бы они хотели. Получается, что теперь они защищают кулака, а обвиняют только Ковалева.

«Вот, будь ты проклят! — чуть не плача с досады, ругался он про себя. — Нет, лучше пусть по-старому. Пусть они думают, что мы нарошно избили его, чем если они думают, что мы за кулака».

— Вы правильно, товарищи, сказали, — обратился Кадюков к сезоннику. — А кулак — он кулак и есть, им спускать нечего. Мало ли что он с бородой!

— То ись? — вскинулся на Кадюкова один из сезонников. — То ись, по-вашему, молодой человек, если чуть что, так в морду? Так, по-вашему?

— Нет, зачем же, — замялся Кадюков. — Я не говорю, что сразу в морду.

— Как «не говорю»?

Сезонник рыгнул, и от него крепко, до позыва к тошноте, пахнуло водочным перегаром.

«Вот еще связались!» — опять с досадой подумал про себя Кадюков.

— Просто не надо было связываться, — желая замять разговор, сказал Кадюков.

— Как «не надо было связываться»? — опять вскинулся сезонник. — Он тебя будет агитировать, что не подчиняйся, а ты молчать? Да за такие речи знаешь? За такие речи я бы всю бороду расквасил.

Кадюков замолчал, кивая Граблину не ввязываться. Сезонник уже соловеющими глазами осмотрел обоих красноармейцев, потом, своих товарищей, прячущих смешки в ладони.

— Что? Думаешь, не правда? — обратился он к одному, не успевшему убрать улыбку.

— Я ничего не думаю, — сказал тот, но, увидя, что сезонник не отвяжется, заторопился согласиться с ним. — Правда, конешно.

— Правда? — вылупил на него сезонник свои рачьи глаза. — Сучье ты вымя, нехристь поганая! Это что же! — с криком вскочил он. — Всякую бороду надо бить? Это правда? А?

Кадюков схватился с сиденья и, кивнув Граблину, заторопился в другое отделение. За ними вышло несколько сезонников, и один из них, кивая в сторону кричавшего, сказал Кадюкову:

— Поспорить любит. С кем хошь сцепится. Как-то раз на попа наскочил, сперва советскую власть защищал, а когда поп сдался, он начал ругать ее. До слез попа довел.

— А ваш красноармеец-то хоть и горяч, а все-таки не ошибся. Ведь это знаете кто? Ведь это сам Калганов!

— Калганов? — удивился другой сезонник. — Что ты? Калганов ведь это знаешь кто?

— Как не знать, — усмехнулся говоривший.

— А кто он? — спросил Кадюков.

— Он? Он три раза под расстрелом был. Выкрутился как-то, хитрая бестия. В девятнадцатом году у него три сына и брат в бандитах ходили, а он хоть и был дома, но заводилой был главным. Всю округу в кулаке держал, сироты-то и сейчас вспоминают его. Выкрутился! Лет пять не слышно было, а потом вот, как начали колхозы организовываться, зашебаршил, завозился, как медведь в норе. В прошлом году судился за участие в убийстве председателя, но вывернулся, не смогли доказать. Потом судился за контрреволюционную агитацию вместе с попом, но опять вывернулся из-за попа как-то.

— Вот сволочь! — вырвалось у Граблина.

— А сейчас он в город едет. Говорят, что хочет подавать от прихожан ихней церкви прошение. Дескать, в селе колхоз скоро организуется, так чтобы не отобрали церкву. Колхоза-то еще нет, а он уже действует.

— Что же вы-то молчите? — спросил Кадюков у сезонника.

— Мы? При чем здесь мы? Он не из нашего району.