Степан Сухачевский - У Белого Яра

Девушка с гордостью говорила о своей семье: об отце, отбывавшем при царизме ссылку в Кургане, матери, простой русской женщине, терпеливо сносившей все тяготы и лишения, выпавшие на долю жены революционера, о братьях, смело связавших свою судьбу с великим делом партии.

— А я не успела стать большевичкой! — сокрушалась Наташа и с волнением ждала, что ответит Пичугина.

— Славная ты моя, — говорила Ефросинья Корниловна, — тюрьма для тебя — лучшая школа жизни!.. А еще запомни, Наташа: это ничего, что наш город так далеко от столицы. Если ты сделаешь доброе дело для Родины, Ленин узнает о тебе в Москве...

К весне «допросы с пристрастием» участились. Однажды Наташу привели из контрразведки в мокром, застывшем на морозе платье. Женщины кинулись к ней на помощь, переодели в сухое, оттерли посиневшее тело. Обессилевшая Наташа сразу уснула.

Ночью у нее резко поднялась температура, начался бред. По ее отрывочным, бессвязным словам Пичугина догадалась, что́ с ней произошло. Наташу допрашивали в присутствии самого Колчака, остановившегося по пути на фронт в Кургане в доме Кузьминых. И на этот раз от нее не добились нужных показаний. Кузьминых, боясь навлечь на себя гнев «высокого» гостя, самолично руководил расправой: избитую Наташу вытащили во двор, привязали к колодезной веревке и с головой окунули в ледяную воду. Затем без пальто, в мокром платье, вели, через весь город, до тюрьмы.

Наташа заболела скоротечной чахоткой. В тяжелом состоянии ее перевели в тюремную больницу, в сырой и темный изолятор, оставив на попечение сиделки, невежественной и злой деревенской «повитухи». Наташа, метавшаяся в жару, часами лежала без всякого присмотра на жесткой больничной койке.

Она утратила ощущение времени, не помнила, когда ее принесли сюда: неделю, месяц? А, может быть, полгода? Явь и бред слились воедино...

Наташе мерещилось, что она идет знакомой улицей, по скрипучим ступенькам крыльца поднимается в бревенчатый дом с небольшим палисадником и створчатыми ставнями. Навстречу выходит та, которой нет ближе на всем свете. И слышит Наташа ласковый дрогнувший голос: «Это ты, дочка?». А за дверью светлой, жарко натопленной горенки раздается сонный голос младшей сестренки Таисьи: «Мама, кто это к нам?»... Наташа тянется к матери, хочет обнять, но кто-то больно ударяет ее по рукам. А потом удары обрушиваются на все тело. Она вскрикивает, хочет проснуться и никак не может разжать отяжелевшие веки... Глаза умирающей не увидели звериных лиц палачей — офицеров контрразведки, ворвавшихся в больничный изолятор, чтобы шомполами посчитаться с той, которая выдержала нечеловеческие пытки во имя спасения своих товарищей по борьбе.

Крепись, Наташа! Потерпи еще немного! Ты слышишь отдаленный гул орудий? Это — наши! Красные наступают. Они совсем близко, под самым Курганом! Разведка конных бойцов показалась уже на правом берегу Тобола. Там, среди лихих кавалеристов бригады Томина, Саша Громов, Цыганок. Они спешат к тебе на выручку.

Все плыло перед глазами, боль исчезла. И не койка качается под Наташей. Это сильные руки любимого укачивают ее и уносят, уносят куда-то. Это его голос шепчет над ухом: «Вот и очистили мы нашу землю! Легко теперь, хорошо... И мы вместе... вместе...». Шелестит в лицо нежный ветерок, ласкает щеки. И Наташа, улыбаясь, засыпает навсегда...

Исхудавшая, с прозрачной восковой кожей рука Наташи недвижно повисла с кровати. Но прекрасного лица ее, озаренного девичьей мечтой, не посмела коснуться даже смерть...

Глухой осенней ночью из Кургана на восток отправился эшелон.

Другие эшелоны, уступая дорогу воинским составам, часами простаивали на запасных путях, а этот шел напроход. При въезде на станцию машинист притормаживал состав, на ходу принимал жезл и, дав прощальный свисток, быстро набирал скорость. И пока за семафором не исчезал хвостовой служебный вагон, на перроне продолжали стоять начальник станции и колчаковский военный комендант, встречавшие эшелон «особого назначения».

В теплушках — невообразимая теснота; в каждой с полсотни заключенных. Вконец ослабевшие люди терпеливо дожидались очереди на дощатые, прогибавшиеся под тяжестью тел нары. В нетопленых сырых вагонах невозможно было согреться: в щели тянули сквозняки.

Под мерный стук колес лежащие на нарах забылись тяжелым тревожным сном, а те, кто бодрствовал, коротали время за бесконечными разговорами.

В первой теплушке — курганцы: Андрей Пичугин, Кузьма Авдеев, Илья Корюкин, Семен Тишков. Спаянные давней дружбой, которая окрепла в тюрьме, они держались вместе, тесным кружком.

Эшелон остановился на маленькой степной станции. Только у трех теплушек, и то в разных концах состава, часовые открыли двери. Пока паровоз набирал воду, заключенным была разрешена короткая прогулка у вагонов. Но лишь немногие воспользовались этой возможностью: день был прохладный, ветреный, падали хлопья мокрого снега.

Андрей и Кузьма, имевшие теплую одежду, спустились на заснеженное станционное полотно размять затекшие ноги. Шагах в двадцати от них, на бровке дорожной насыпи, зябко ежился часовой.

Вдоль состава медленно двигался смазчик, пожилой чахоточного вида человек в поношенном ватнике. Наскоро осмотрев буксы соседнего вагона, он с явным намерением задержался у раскрытой теплушки. Лениво переговариваясь, Андрей и Кузьма, поравнявшись со склоненной фигурой железнодорожника, придержали шаг.

— Браток, не слыхал, куда нас везут? — тихо спросил Пичугин.

— В Омск. Там колчаковский лагерь... — не поднимая головы, чуть слышно отозвался смазчик.

Прогуливаясь с деланным равнодушием, Андрей и Кузьма снова подошли к смазчику, продолжавшему неторопливо возиться у буксы. Кузьма как бы мимоходом бросил:

— Эх, закурить бы, браток...

— Что ж, табачок найдется. Следите за часовым!

Топчась на месте, они заслонили собой фигуру смазчика, продолжая зорко наблюдать за часовым. Тот, пряча лицо от злых порывов колючего ветра, на мгновение отвернулся.

Этого было достаточно: смазчик проворно расстегнул полы, снял ватник и со словами «Помоги вам бог» забросил его в раскрытые двери теплушки. А сам, оставшись в залатанной холщовой рубахе, нырнул под колеса, и тотчас его молоток застучал по ту сторону вагона.

Повсюду железнодорожники, каким-то чудом узнававшие о прибытии эшелона, тайком от стражи передавали заключенным хлеб, печеный картофель, табак, теплую одежду, кипяток. Еда делилась поровну между всеми, одежда же разыгрывалась по жеребьевке. Выигравший торжественно облачался в добротный овчинный полушубок или в брезентовый плащ «на рыбьем меху». Впрочем, одеждой пользовались по очереди все, кто в этом нуждался.