Степан Сухачевский - У Белого Яра

В некоторые теплушки рабочие ухитрились передать даже газеты и сообщить свои адреса, где можно будет скрыться на случай побега из лагерей.

Чем дальше на восток продвигался эшелон, тем строже становился конвой; теперь уже никому не удавалось приблизиться к вагонам. На полпути к Омску, за Петропавловском, железные люки теплушек были наглухо задраены, а двери запломбированы. В таком виде эшелон на рассвете прибыл в Омск, на пригородную станцию Куломзино.

Измученных, едва державшихся на ногах людей, как скот, выгружали на снег и, минуя мост через Иртыш, уже скованный льдом, переправили на правый берег. Затем по пустырю, что тянулся между вокзалом и городом, погнали дальше, к лагерю.

Лагерь находился на самой глухой окраине города, заросшей редким сосняком и чахлыми кустарниками. Сюда горожане издавна сваливали мусор и нечистоты; воздух вокруг был отравлен смрадом гниющих отбросов, вывозимых с городских боен.

Незадолго перед первой мировой войной в Омске проводилась промышленная выставка Западной Сибири; по случаю этого пустырь расчистили, наспех озеленили молодыми березками и построили десятка два деревянных павильонов. После закрытия выставки они несколько лет были заброшены, а с началом войны в них жили пленные австрийцы. После революции павильоны вновь пустовали, когда же произошел чешский мятеж, выставочные здания были приспособлены под концентрационный лагерь. Он продолжал существовать и при Колчаке.

Это — «лагерь смерти». Лишь немногим из тех, кто был брошен сюда белогвардейской контрразведкой, посчастливилось остаться в живых.

Вот сюда и были этапированы из Куломзино заключенные. Конвой эшелона передал их лагерной охране — головорезам из белоказачьих банд атаманов Красильникова и Анненкова. Сбившись в кучки, чтобы согреться, люди стояли перед закрытыми воротами, на пронизывающем ветру. Каждый с невольным содроганием присматривался к страшному месту, где предстояло провести долгие месяцы, а может быть, и годы.

Со всех сторон лагерь был обнесен высоким деревянным забором, обтянутым в несколько рядов колючей проволокой. По углам, на расстоянии пятнадцати — двадцати шагов друг от друга, стояли сторожевые вышки, где находились часовые с пулеметами. Территорию освещали сильные прожекторы. Было видно, как у бараков чернели неуклюжие фигуры часовых, закутавшихся в длиннополые тулупы, в разных концах появлялись и тотчас исчезали крадущиеся тени огромных овчарок.

Под дикую брань конвоиров заключенных ввели на территорию лагеря. В воротах, сонно зевая, офицеры равнодушно отсчитывали десятки, и часовые разводили людей по баракам.

Курганцы попали в крайний барак, стоявший на отшибе.

Прошло всего несколько дней, и они уже знали о том, что происходит в лагере... Мало-мальски сносная одежда у заключенных отбиралась, многие остались в одном белье, которое со временем превратилось в лохмотья. В грязных, переполненных бараках — зловоние, поэтому у форточек всегда очереди: каждому хочется подышать свежим воздухом. Одни бесцельно бродят по бараку, другие недвижно лежат на нарах, уже безразличные ко всему. Отчаявшиеся кончали жизнь самоубийством.

«Вот и нас постигнет такая же участь, — с возрастающей тревогой размышлял в бессонные ночи Андрей. — Пройдет месяц, другой, мы тоже потеряем веру в себя... А это — конец!».

Перед товарищами он бодрился, боясь, чтоб те не догадались о сомнениях, что ни на минуту не покидали его.

— Не унывай! — говорил Андрей молчаливому Илье Корюкину. — Не пропадем, раз мы вместе!

Будучи по натуре общительным человеком, Андрей легко сходился с людьми и вскоре знал всех жильцов барака. Особенно по душе пришелся ему Вячек, рабочий с Путиловского завода, обрусевший чех.

— Как же тебя, дружище, угораздило в нашу Сибирь? — допытывался он. — Родня, что ль, в здешних местах?

Вячек долго отмалчивался, но, наконец, сдался.

— Никого у меня нет! Один как перст божий! — заговорил он, угрюмо поглядывая на улыбающегося Андрея. — А к вам приезжал я не по своей воле — заводские ребята посылали малость хлеба заготовить. А я вот как своими глазами увидел крестьянскую нужду, не стерпел, принялся за старое — стал бедноту поднимать против кулачья проклятого. Тут кутерьма началась, меня того... сцапала контрразведка. Ну, остальное сам понимаешь: тюрьма, следственная комиссия и вот — лагерь.

— Вы... большевик? — спросил Андрей.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — отрезал тот.

Андрею нравился этот уже не молодой, внешне грубоватый человек. Вячек имел привычку сидеть на нарах по-восточному — подогнув ноги и полузакрыв глаза. Трудно было понять, слушает ли он своего собеседника.

Как-то Андрей рассказал ему все о себе, ничего не утаив. Вячек выслушал с бесстрастным лицом, ничем не обнаружив своего отношения к рассказчику.

— Так, так, — неопределенно протянул он, когда Андрей закончил. — Значит, в лейб-гвардии служил? Караул в Зимнем нес?

Ошеломленный неожиданным поворотом разговора, Андрей сразу не нашелся что ответить. А Вячек с необычной для него живостью продолжал сыпать вопросами:

— Господам министрам честь отдавал? Самого Распутина изволил приветствовать? А, случайно, не доводилось по нашему брату, рабочим, стрелять? А?

— Ты что! — вспылил Андрей. — За кого ж ты меня принимаешь? Да если хочешь знать, через эту самую гвардию я настоящим человеком стал. Нет, ты выслушай, не отворачивайся...

Вячек устало поднял припухшие веки, из-под нависших мохнатых бровей блеснули живые с хитринкой глаза. Андрей как-то сразу обмяк, успокоился.

— Помню, — тихо заговорил он, — нашу роту построили как на парад и в боевом порядке под музыку привели на Путиловский. Десять дней мы охраняли ваш завод. За это время многие солдаты успели сдружиться с рабочими; они открыли нам глаза на то, что происходит в России, в чьих интересах ведется война. Я дежурил в чугунолитейном цехе. Здесь познакомился с подпольщиком Зайцевым...

— Зайцев?.. Случайно, не Евгений?

— Точно!

— Русый такой, с усиками?

— Да! А что?

— Ничего. Рассказывай...

— Долгие беседы с рабочими, — воодушевляясь, продолжал Андрей, — помогли нам понять, что у рабочих и солдат один враг — самодержавие. Нашу дружбу с рабочими заметило начальство. Однажды нас внезапно сняли с караула, привели в казармы и приказали лечь спать, не раздеваясь, с оружием. Строго запретили смотреть в окна. Нам было не до сна. Часам к десяти вечера двор полковой канцелярии заполнили казаки с пиками на ремне. На Измайловском проспекте около Фонтанки гремели колеса орудий: прибыла артиллерия. «Что будет дальше?» — спрашивали мы друг друга и, как клятву, повторяли про себя: «В рабочих стрелять не будем!». В полночь нашу роту по тревоге вывели во двор, выстроили возле стены казармы. Вдали слышалась песня: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!..». Толпа все ближе.. Вот она вливается во двор. Люди остановились в нескольких шагах от нас. Из толпы вышел Зайцев, крикнул: «Товарищи солдаты! Переходите на сторону народа!». Командир роты подал команду: «По толпе ого...». Он не успел закончить. Правофланговый солдат прикладом по затылку свалил его с ног. Это послужило сигналом. Мы взяли винтовки на плечо и пошли вместе с рабочими, а за нами стали присоединяться к восставшим и другие роты. Так весь лейб-гвардии Измайловский полк перешел на сторону восставших рабочих столицы... В восемнадцатом мне снова пришлось встретиться с Евгением, но уже в Кургане, куда он прибыл по путевке ЦК партии. Зайцев был избран председателем Совдепа, а его заместителем по крестьянской секции работал мой родной брат, Дмитрий...