Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Спесь, самоуверенность, всегдашнее желание покачать себя независимым от Ойямы — все это слетело с Куроки. Судя по письму, он был настроен меланхолично. Он писал, что поставлен своими генералами в затруднительное положение. Так, Окасаки по собственной инициативе занял гору Монжу; эта гора до сих пор находится в его руках, но бригада уже потеряла полторы тысячи человек, а вечером имел место печальный случай. В сумерках батальоны Окасаки атаковали друг друга и не только стреляли, но и дрались штыками.

Преимущество Куроки в том, что он занимает высоты. С них видны огромные массы русских войск, окруживших его армию. Сегодня войска еще продержатся, отбито несколько атак. Но усталость солдат так велика, отсутствие патронов и снарядов так опасно, русских так много и упорство их так непреклонно, что Куроки, несмотря на победы иных своих батальонов, видит пока только один выход: завтра в шесть часов утра он начнет отступать.

Донесение Куроки произвело на Ойяму тяжелейшее впечатление. Он даже не смог обрадоваться тому, что каждая строчка письма Куроки говорила о бессилии генерала и полной покорности его перед волей маршала. Куроки всегда рвался вперед. Куроки и Футаки были убеждены в том, что Японии предначертана победа и она придет несмотря ни на что. И вот Куроки сообщает о том, что в шесть часов утра его войска начнут отступать!

Ойяма сидел на стулике под китайским зонтом и смотрел в землю. Жизнь его началась бурно и в таком же духе продолжалась. Японская армия, состоявшая до реформы из представителей военного самурайского сословия, превратилась во всесословную. Офицером теперь мог быть любой окончивший Центральную военную школу. Но это еще не обозначало общего благополучия в армии. Офицеры частенько косо смотрели друг на друга. Генералы, выходцы из одних кланов, ревниво относились к генералам, выходцам из других кланов.

Маршал Ямагата, жаждавший великих дел, тридцать лет боролся за создание дружного духа в армии, и вместе с ним боролся Ойяма, особенно с тех пор, как стал начальником Главного штаба. Он всегда старался начальниками дивизий и армий ставить лиц, связанных между собою старинными или новыми, но добрыми связями. Так спокойнее.

Впрочем, не всегда это было спокойнее. Как-то обиженный офицер пытался зарезать Ойяму. Он был из рода Мацумайев и, возможно, мстил за старого даймио.

Однако все эти воспоминания теперь ни к чему. Сражение проиграно, и война проиграна.

Мысли маршала перенеслись на китайцев. Китайцы обрадуются победе русских. Они боятся японцев и подозревают их в нехороших замыслах.

Вчера Ойяма посоветовал начальнику штаба покруче обращаться с подозрительными лицами из числа местного населения, и вчера же Накамура сообщил ему, что в деревне нашли пятьдесят подозрительных китайцев и уничтожили их!

Отлично, на пятьдесят врагов меньше!

Ойяма вздохнул. Чтобы отвлечься от неприятных воспоминаний, он стал вспоминать детство. Родительский дом высился на скалистом уступе, под ним лежало озеро. Ойяма несколько минут вспоминал озеро, сосны, росшие перед дверью его комнаты. Маленькое старинное стихотворение воскресло в его уме, и он произнес его шепотом, глядя на желтую лилию:

Бронзовая стрекоза села на желтую лилию, и цветок закачался под ее тяжестью. Ойяма снова вздохнул, вытер ладонями лицо и вернулся из страны детства, где все было неопределенно и зыбко, под свой зонтик. Вернувшись, он решил, что в шесть часов утра отступит не только Куроки, но и вся японская армия. Отступить нужно за Шахэ-южную, где удобно держать оборону и откуда в случае новой неудачи прямая дорога на Инкоу. Отступление будет тяжким. Куропаткин бросит следом за ними конницу Мищенки, Самсонова, Ренненкампфа. Конница перехватит пути отступления Оку и Нодзу. Вот для чего русские берегли свою конницу, вот почему она никогда не вступала в бой и уходила при одном появлении противника!

При этой мысли на душе стало еще тревожнее и печальнее. Поражение в генеральном бою не может быть случайным, оно выражение силы и духа борющихся. К чему приведет поражение под Ляояном?

К потере Кореи? К попытке русских высадиться на островах?

Вечером Ойяма гулял по дворику, выложенному плитами. В деревянной коричневой клетке сидел большой серо-коричневый соловей. Хозяина не было, никаких китайцев не было — Ойяма терпеть не мог китайцев, особенно богатых и образованных, которые всегда думают, что Китай — светоч мира и что ничтожная Япония возвысилась происками и предательствами. Поэтому, останавливаясь в доме богатого китайца, маршал обычно изгонял хозяев.

К нему скоро должна была приехать жена. Маршал расхаживал, заложив руки за спину, и думал, что вот она приедет, а разбитая армия будет отступать. Порт-Артур тоже держится, а в Японии считали, что он падет через несколько дней. Русские — достойный противник. Если не думать об эре, в которую вступила Япония и которая предопределяет ее победу, надо сказать, что русские — даже слишком достойный противник.

Перед ужином маршал принял ванну. Голова его с коротко остриженными волосами торчала из дубовой бочки, и Ойяма то и дело закрывал глаза, но не столько от удовольствия, сколько от печали.

За ужином он ел маринованные рыбки, свою любимую квашеную редьку, печенье и пастилу из бобов. Ел совершенно одиноко, потому что никто из штаба не смел заглянуть к нему и оторвать его от мыслей. А мысли были просты: он ждал шести часов утра и известий от своих генералов о том, что они начали отступать.

Когда стемнело, Ойяма растянулся на походном матрасике, надев бумазейное кимоно, потому что ночью его часто знобило.

Адъютант должен был разбудить его ровно в шесть утра. Но он разбудил маршала в пять. Оку и Нодзу донесли по телефону, что перед отступлением они еще раз решили идти на штурм главных ляоянских позиций.

Они пошли на штурм и не сразу поняли, что случилось; позиции были оставлены. Не понимая ничего, солдаты заняли драгоценные сопки, подкатили пушки и стали оттуда громить русские форты и город.

Ойяма выпрямился. Он сидел и глубоко, освобожденно дышал, как ныряльщик, который слишком долго пробыл под водой.

К Мукдену подошли утром.

Все подъездные пути заняли эшелоны с ранеными. Носилки покрывали платформы и поля вокруг железнодорожного полотна. Раненые лежали прямо под палящим солнцем. Нина и Петров ходили по узким дорожит между рядами носилок, подавленные размерами несчастья.

И хотя Нина знала, что Николая здесь не может быть, ибо мир не может быть хаосом и бессмыслицей, она вся трепетала от страха и страшной жажды немедленно, сейчас здравым и невредимым увидеть Николая.