Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Цзен-младший сидел в своем кресле, прижавшись к прямой спинке, и, как завороженный, смотрел на брата:

— Тебе показалось, что он выказал неповиновение!

Братья заспорили. Чем больше говорил и кричал Цзен-старший, тем больше он убеждал себя, что племянник должен быть умерщвлен. В этих делах нельзя отступать от закона!

Цзен-младший оправился и тоже стал кричать:

— У меня один сын, ты понимаешь?

— Возьми еще наложницу, если твои старые не рожают!

— Когда еще наложница родит и когда еще сын от нее вырастет! А Хэй-ки уже вырос. Да и теперь все такие… Да я и говорить не хочу по поводу этого вздора.

Голос Цзена-младшего превосходил по силе голос брата, скоро он кричал только один, а брат сидел согнувшись. Наконец Цзен-старший не вытерпел, вскочил и, потрясая руками, выбежал во двор. Он был вне себя. Он решил, как только закончатся военные действия и люди смогут передвигаться, созвать семейный совет. Он не сомневался, что на семейном совете его требование умертвить Хэй-ки будет уважено.

Ночь он провел отвратительно. Утром вытерся полотенцем, смоченным в кипятке, и решил пройти в расположение японских войск — встретиться со знакомым японским офицером Маэямой и предупредить об опасности, которой подвергаются японцы, оказывая гостеприимство Сун Вэню.

Рикша покатил его к деревне Маэтунь. Японские солдаты рылись в земле, строили блиндажи, укрепляли дороги и внимательно смотрели на проезжавшего Цзена. Цзен знал, что недавно здесь расстреляли нескольких китайцев, уличенных в том, что они служили переводчиками у русских, но Цзен-старший, сам не одобрявший такой службы, ничего не имел против казни соотечественников.

Поймал переводчиков жандармский вахмистр Сумино, считавший всех китайцев русскими сторонниками и русскими шпионами.

Сейчас Сумино сидел на сопочке, курил и смотрел на дорогу. Рикша катил китайца в расположение его, Сумино, части. Против бугра остановился, и оба китайца заговорили друг с другом. Сумино, не понимая ни слова, по жестам и интонациям догадался, что рикша не хочет везти своего пассажира дальше.

Пассажир вылез, бросил в пыль дороги монету и пошел пешком.

Сумино забыл об этом инциденте. Но вспомнил о нем через час, когда увидел китайца-пассажира под стенами деревни.

Что ему было нужно здесь? Он вел себя подозрительно: останавливался, присматриваясь; шел какими-то зигзагами, оглядывался…

— Несомненно! — решил Сумино. — Для чего иного китаец может быть здесь? Я на войне и не должен зевать.

Он кликнул солдат, они окружили Цзена-старшего около полуразрушенной снарядом фанзы, подхватили под руки и потащили.

— Как вы смеете так обращаться со мной? — кричал Цзен, но они не понимали его.

— Я господин Цзен-старший. Я должен поговорить с вашим офицером Маэямой Кендзо. Проводите меня к вашему начальнику. У меня есть чрезвычайное сообщение об опасности, которая грозит вашей стране.

Но солдаты продолжали его не понимать, потому что не знали китайского языка.

— Господин Сумино, — сказал один из солдат, — он тут все у нас высмотрел, я тоже давно за ним слежу — ходит, смотрит и что-то спрашивает. Спокойнее будет, господин Сумино…

— Да, придется, — сказал Сумино и, не стесняясь, вынул нож.

Цзен-старший увидел нож и затих. Потом торопливо, путаясь и сбиваясь, заговорил, требуя бумаги и туши, чтобы написать объяснение. Солдаты стояли по правую и левую его сторону и смотрели на него, как быки.

Сумино подал им знак. Они схватили Цзена под руки.

— Ложись, ложись, не бойся, — даже ласково говорили они, опрокидывая его на каны, и в ту же секунду Сумино вонзил в его живот нож.

О смерти брата Цзен-младший узнал через несколько дней. Он испытывал два чувства: страх и радость. Радость оттого, что вместе с неожиданной смертью брата прекращались неприятности для Хэй-ки, а страх оттого, что казнь брата могла быть предвестием плохого и для него.

Тоань Фан высказался по этому поводу:

— Про вас вообще известно нехорошее. Ваш Яков Ли! Ведь он служащий вашей фирмы? Все знают про его дела с русскими, а он до сих пор не пойман и не казнен. Наверное, потому, что вы его покрываете…

Тоань Фан смотрел маленькими хитрыми глазками, и розовое лицо его было розовее обычного. В цензорах он преуспевал. За большие деньги строчил цензорские доносы. В эту минуту Цзен-младший возненавидел его.

— Ну, что там… какой-то Яков Ли! — небрежно сказал он. — Кто его будет покрывать!

Тоань Фан засмеялся.

— Подумайте, как приятно конфисковать богатую фирму!

«Могут быть большие неприятности», — подумал Цзен-младший.

Надо было уезжать из Ляояна. Цензор Тоань Фан просто из привычки к доносам мог сказать кому следует про этого злосчастного Якова Ли. Кроме того, в Ляоян приехал Ивасаки Токуро и повел себя так, точно все вокруг принадлежало ему. Готовился что-то строить, что-то вывозить, ездил в Янтай, осматривал железнодорожные мастерские. Неужели он хотел захватить все?

В первое свое появление здесь он был как друг, в худшем случае — как пайщик. Теперь о делах он не заговаривал ни с кем.

— Надо ехать в Мукден, — решил Цзен. — Здесь ни одного мешка рису не продашь, а тем временем там, у Куропаткина и Губера, потеряешь всё…

Вечером первого дня боя под Ляояном Емельянова и еще нескольких солдат его роты назначили в сводную роту поручика Соловьева и послали прикрывать батарею Неведомского.

Шли солдаты под сплошным огнем, кое-кто пригибался, особенно Жилин. Емельянов не пригибался.

— Ты думаешь, пуля разбирает? — спросил Жилин. — Летит себе и шлепает.

— А вот разбирает. Судьба у человека есть или нет?

— Ну, судьба… — задумался Жилин. — Против судьбы, брат, не попрешь…

— В том-то и дело, а я знаю свою судьбу.

Он весь полон был новых мыслей. На тайных беседах он жадно слушал слова поручика Топорнина о российской жизни и о том, что если весь народ поднимется, то правда восторжествует. Думал он еще, что, когда вернется после войны домой, не будет от него пощады Валевскому. Для людей жизнь, а для Валевского озорство. Началось ведь с чего. Наталья шла по лесной дороге с корзиной грибов. Проезжал барин на беговых дрожках. Конь шел шагом, отбивался хвостом и головой от оводов. Наталья посторонилась. Стояла высокая, а подол юбки, подоткнутый за пояс, забыла опустить. Барин посмотрел на нее, на голые ноги, усмехнулся и остановил коня. Рассказывала Наталья, что подозвал к себе, стал перебирать грибы, зубы заговаривать. Несчастье это — бабья красота.

Рота миновала сопку, за которой располагались пушки Неведомского, и устроилась на соседней высокой, как петушиный гребень, скалистой сопочке. Бой принимал все более ожесточенный характер. Батарейцы вкатили пушки на сопку и били прямой наводкой.