Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Достал сухарь и принялся жевать. Солнце поднималось. Защитники высотки подсчитывали патроны, укрепляли щебнем перемычки между скалами, сушили махорку, вымокшую в карманах.

Легко раненные японцы спускались вниз. Одни из них ползли, другие шли, ковыляя, поддерживая друг друга. Сначала они оглядывались на сопку, боясь, что в них будут стрелять, но потом успокоились.

Раненый японский офицер лежал по-прежнему, запрокинув голову, и все делал попытки повернуться на бок.

— Уходят! — сказал Емельянов Жилину про раненых японцев. — А своего поручика или там штабс-капитана бросили.

Он доел сухарь, скрутил цигарку из прелой, вялой махорки и решил подсобить японцу, похожему на шурина.

«Конечно, таким подлецам, даже и раненым, не стоит подсоблять, — думал он, — но русский человек не жаден до крови; когда ты уже получил, что тебе, как солдату, положено, он твоей крови не ищет».

Он решил подсобить японцу еще и потому, что хотел пристыдить и укорить японских солдат, бросивших своего офицера на произвол судьбы.

— Ну, Жилин, ты пока за меня! — Взобрался на скалу, соскочил и секунду лежал оглушенный. Потом отстегнул фляжку и с фляжкой в руке направился к раненому.

Русские за своими скалами затаили дыхание. На японской стороне тоже стало тихо.

Емельянов наклонился над японцем и подал флягу. Раненый пил воду долго, редкими тяжелыми глотками. Черные глаза его на восковом лице беспомощно смотрели на русского солдата.

Емельянов сгреб его и поднял. Секунду стоял, огромный, точно задумавшийся, и вдруг пошел вниз широким грузным шагом.

— Ну, братцы мои! — прошептал Жилин, чувствуя, как его прошибает пот.

Емельянов спускался, скользя по мокрой земле и щебню. За бугром оказался окоп: японцы, остерегаясь контратаки, зарылись в землю.

Емельянов из рук в руки передал им раненого. Передал и остановился, сдвинув бескозырку на затылок, и рукавом вытер мокрый лоб.

— Офицера бросать не годится, — сказал он. — Поручик он у вас, что ли?

Вернув бескозырку на прежнее место, повернулся и неторопливо зашагал. Но не успел сделать и двадцати шагов, как, как японцы криками и жестами стали звать его обратно.

Минуту Емельянов колебался. Посмотрел на петушиный гребень скал, за которыми лежали его товарищи, на небо, все более затопляемое солнечным огнем.

Жилин, прижавшийся животом к скале, закричал:

— Куда он, прости господи! Возьмут его голыми руками! Емеля!

Но Емельянов подумал, что не пристало русскому солдату чего-либо бояться, и вернулся к окопу. Офицера перевязывали. Он лежал на одеяле, а сидевший против него на корточках другой офицер писал под его диктовку. Кончив писать, он из кармана раненого вынул печатку, приложил ее и под печатью добавил еще несколько слов. Затем протянул листок Емельянову.

— Спасибо, спасибо, — сказал он по-русски.

Емельянов посмотрел на бумажку, испещренную знаками, ничего не подумал о ней, но на всякий случай свернул и сунул в карман.

Он благополучно взобрался на скалы и спустился на черную вытоптанную землю.

Русские выдержали еще несколько атак. Вечером японцы ушли, и тогда Емельянов перенес тяжелораненых на санитарный пункт. Невредимыми остались только он да Жилин. Солдаты сидели на своей горушке и внимательно смотрели в ночную мглу, а потом в сияющее марево дня. Помощи не приходило, распоряжений они не получали. О маленькой их группе забыли. Неведомский не знал, что она подчинена ему, полковой же адъютант Жук считал ее под начальством Неведомского. Об отступлении заслон не оповестили, и в первое сентябрьское утро Емельянов и Жилин остались на позициях одни.

Никого не видя, ничего не слыша, солдаты голодные сидели за скалами.

— Когда раненых сдавал, надо было об еде позаботиться, — сказал Жилин.

— В голову не пришло. Думал, вернусь — и тут уж будет полная кухня.

Подобрали японские корзиночки с сухим рисом.

Жуя рис и ожидая приказаний, увидели японцев, которые открыто шли к Ляояну, через все те места, где еще вчера их крошили. Тогда Емельянов понял, что дело неладно.

Целый день пролежали два солдата за своими кровью облитыми камнями, а ночью двинулись в путь.

Убедившись, что по непонятной причине войска оставили Ляоян, они двинулись к северу, перебрались через Тайцзыхэ и, укрывшись в маленьком ущелье, прислушивались к стрельбе, которая возникала то там, то здесь, и старались догадаться, что же происходит.

Потом стрельба утихла, и все вообще утихло. Японцы по-хозяйски устраивались всюду, где только что были русские.

— Ну, Емеля, — сказал Жилин. — Неужто?

— Да, видать, — печально согласился Емельянов.

Русские могли отступить только к Мукдену. Надо было идти туда. Но где Мукден и как к нему пройти? Спросить бы у китайцев, но китайцы точно провалились — никого. Да и как спрашивать? Спросишь, а человек тебя со страху выдаст.

— А придется спросить, — сказал Емельянов.

— Много он тебе объяснит!

— Если не объяснит, то хоть рукой махнет.

Утром они оказались на пустынной дороге с многочисленными следами колес и копыт, с вытоптанными рядом с ней полосами гаоляна. У колодца, недалеко от дороги, под серой скалой, сидел китаец.

Емельянов пошел к нему широким шагом, опасаясь, как бы тот не скрылся в посевах. Но китаец не обнаруживал никакого желания бежать.

Подойдя поближе, Емельянов увидел знакомое лицо. Кажется, Наталье своей он сейчас так не обрадовался бы, как обрадовался Якову Ли.

Он тряс его руку и говорил Жилину:

— Жилин, дружка встретил. Мы с поручиком на разводку с ним хаживали. Куда топаешь, Яша?

— В Мукден.

Жилин захохотал.

— В самом деле, Емеля, ты меченый. У тебя, поди, во всем Китае один знакомый китаец, и того на дороге встретил.

Шагая версту за верстой, солдаты понемногу узнали всю историю Якова Ли.

Оказывается, Яков Ли не любил ни торговли, ни столярного, ремесла, которым славился его отец, он любил землю и земледелие.

Когда Иван Ли умер, Цзен-старший сказал осиротевшим:

— Живите у меня, как жили до безумия старика. Сейчас Ли в покое великолепия, не будем смущать его дух. Работайте и вносите за аренду то, что вам положено вносить.

Тогда же Яков Ли поступил приказчиком в торговый дом братьев.

Цзен-старший страстно хотел отомстить семье старика за поношение, которое претерпел от ее главы, но он боялся умершего: тот в жизни был строптивым и злопамятным, а теперь, после смерти, обретя всемогущество, мог принести своим врагам неисчислимые бедствия. Следовало внимательным обращением со старухой и сыном отвести глаза покойнику.

— Работайте и служите, — сказал он благодушно.

Отправляясь из города к матери, Яков Ли снимал туфли, выше колен закатывал штаны, брал в руки палку и шел по комкастой дороге. Когда-нибудь он выкупит свой участок и прикупит к нему еще земли. По поводу выкупа Цзен-старший сказал: