Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Не беспокойся, я продам тебе твой участок.

Деньги для покупки у Якова появятся тогда, когда он станет компаньоном и получит свою долю в прибылях.

— Дурак будешь, — сказал Жилин, — если бросишь торговлю и станешь копать землю. Торговля, брат, это все… На ней жизнь держится. Человек стал человеком, когда стал торговать. Посмотри, звери дерутся, жрут, плодятся и крадут. А вот не торгуют… Мама и папа у них есть, а купца нет. Купец, брат, это самое великое.

— Понес! — покачал головой Емельянов.

— Каждый любит то, что любит, — заметил Яков. — Отец мой делал кровати и своим ремеслом навлек на себя гнев. Земледельцу не нужно бояться человеческого гнева. Земледелец знает одно — солнце.

К вечеру показались вязы и ивы Мандаринской дороги и широкая полоса поля, засеянного брюквой. Ботва была высока и сочна. Емельянов подумал, что вот у них в Сенцах никому бы в голову не пришло садить столько брюквы. Все-таки китаец есть китаец, прельщается брюквой.

— Близко моя деревня, — сообщил Яков Ли. — Завтра будет Мукден.

С пригорка Емельянов увидел речонку, тускло блестевшую под лучами солнца, ивы на берегу и за ивами земляные крыши фанз. Реку перешли вброд, воды было по колено.

У темно-зеленой полосы бобов, под зонтиком из желтой промасленной бумаги, стоял стулик. Яков сел на стулик и что-то крикнул по-китайски.

Бобы зашелестели, из чащи вышла морщинистая китаянка. Несколько минут Яков кланялся своей матери, а она говорила визгливым голосом, пересыпая слова смешками.

«Вот и мать его, — подумал Емельянов, — и мать радуется…»

— Надолго? — спросила мать у Якова.

— Дня два пробуду.

Фанза Ли, как и все фанзы бедняков, была сделана из земли и прикрыта земляной же крышей. Входили в фанзу через кухню, где низко у пола располагалась печь, а вокруг нее — глиняная и деревянная утварь, В комнате, на канах, рядом с маленькими столиками, лежали свернутые постельные принадлежности, а со стены, с образов, необычно глядели спаситель и божья матерь.

Впервые в фанзе Емельянов и Жилин обнажили головы.

— Жены вот у тебя в доме нет, — сказал Емельянов, вспоминая разговор с Яковом по поводу невесты. — Плохую покупать не хочешь, а хорошая дорого стоит?

Жилин сидел на канах, курил и говорил:

— А в этом, Емеля, как ни суди, есть вкус. Набил кошель деньгами и пошел себе выбирать. Ведь здесь, поди, разбор идет уже по статьям: раз деньги мои, так уж позвольте…

— Ты мне наговоришь, — сказал Емельянов, которому такой разговор о женах очень не нравился. — Жена есть жена, два во плоть един у… Тебе бы все только про баловство. — Он вышел во двор.

Последние дожди промыли в двух местах крышу, поток воды унес часть стены, обращенную на юг.

Из кухни доносился веселый визгливый голосок матери, и Емельянов подумал, что как ни тяжела и здесь крестьянская доля, а человек все-таки знает радость, и ему захотелось, чтобы война кончилась завтра, а послезавтра он поехал бы домой…

Яков Ли вышел из кухни, сказал:

— Сейчас будет ужин! — и стал в деревянном корыте размешивать глину.

— У нас глина только при печном хозяйстве, — заметил Емельянов, скинул рубашку и стал помогать Якову.

Это было очень приятное дело. Вечереющий ветер обвевал его, возвращавшиеся с поля соседи с удивлением смотрели на русского солдата, который помогал китайцу приводить в порядок фанзу.

Некоторые останавливались у стены, здоровались, спрашивали Якова, надолго ли?

Подошел седой мужчина, сложил свои мотыги у стены и заговорил с Яковом. Говорили они долго — иногда спокойно, иногда гневно, с придыханиями и восклицаниями.

Емельянов внимательно присматривался к крестьянину, к его широкому умному лицу. Вдруг седоголовый вздохнул и сказал по-русски:

— За аренду наш хозяин Цзен хочет так много, что крестьянам надо помирать.

Емельянов обрадовался тому, что седоголовый говорит по-русски.

— Почему же он так ожаднел?

Седоголовый усмехнулся:

— Война. Японские солдаты хотят кушать. Куропаткин и его солдаты тоже хотят кушать.

— Земля эта вся его?

— Вся его.

Емельянов свистнул.

— Вот оно! На другой конец земли пришел — и тот же порядок: вся земля его!

Седоголовый подхватил свои мотыги и неторопливым шагом пошел по улице.

— Говорит по-русски совсем хорошо, — одобрительно сказал Емельянов.

— Ван Дун долго жил во Владивостоке, вернулся только недавно.

Мать позвала ужинать. Столики были накрыты, циновки расстелены. Жилин сладко спал, растянувшись на капах между столиками.

Ели похлебку из овощей и лапши. Похлебка Емельянову понравилась, хотя не имела в себе кислинки. А Жилину спросонья не понравилась, он сказал:

— К этой пище, как хочешь, я не приспособлен.

Начали приходить соседи. Одни усаживались на пол на корточки, других мать приглашала на каны, но большинство толпилось за открытым окном.

Ван Дун пришел одетый в синию куртку, Яков пригласил его на почетное место, и он сел в старое кресло, сделанное еще самим Иваном Ли.

— Кому жаловаться? — спросил голый до пояса крестьянин. — Ведь не только Цзен поднял арендную плату, подняли все хозяева. Идти в солдаты, что ли?

— Говорят, Юань Ши-кай хорошо платит, — заметил мужчина на канах с длинной и настолько редкой бородой, что Емельянов не мог отвести от нее глаз, стараясь решить, от господа бога у него такая удивительная борода или выщипанная.

В комнате зашумели. Неужели в самом деле идти в солдаты?

Baн Дун проговорил негромко, но Емельянов заметил, что его негромкий голос сразу водворил тишину:

— Зачем идти в солдаты? Долой Цинов, да здравствуют Мины! Кемин! Ниспровержение. Пора!

— Цзен, как и все мы, член братства. Пусть Яков передаст ему наши требования, — сказал полуголый крестьянин.

Разговор становился все жарче. Жилин сидел на скамеечке, протянув ноги, и курил цигарку за цигаркой.

— Как куры на нашестах, сидят на своих корточках, — скачал он Емельянову. — Вот твое крестьянское житье… уж на что, кажется, китаеза — и тех приперли.

Емельянов не ответил.

— До Мукдена сколько, Емеля?

— Пятнадцать верст, а по-ихнему — тридцать ли.

— Выйдем во двор, да и завалимся.

Жилин вышел, Емельянов остался. Китайские лица, которые сначала, когда он приехал в Маньчжурию, качались ему диковинными, теперь были для него такими же простыми, как и лица сенцовских крестьян. Ван Дун вынул из-за пазухи кисет, набил трубку и, поглядывая то на Якова, то на старика с реденькой бородкой, изредка произносил одно-два слова. Глаза его были точно без белков: сверкали и переливались одни черные зрачки.

— О чем он? — спросил Емельянов Якова.

— Ван Дун говорит, надо всем крестьянам доставать оружие.

«Ага!» — хотел крикнуть Емельянов, но сдержался. На сердце стало вдруг горячо, точно он хлебнул спиртного.