Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Не повезло, не повезло, — говорил он, — большого я росту, удобно по мне стрелять.

— Успех несомненен, — сказал Свистунов, батальоном мы разбили батальон, занимавший удобную для обороны позицию и более сильный по своему составу. Итак, японцев можно бить.

— Тебе бы корпусом командовать, Паша! — вздохнул Хрулев.

— До корпуса я буду командовать ужином. На ужин будет порося, однако вместо гречневой каши предложим к нему кашу из гаоляна. Но за ужином будет у нас дамское общество! Не изволили видеть сестрицу?

— Видел, — поморщился Хрулев, — отвратительная! Истерзала меня: моет, жжет, бинтует. Говорю: «Оставьте, и так заживет». Никакого внимания. Без сердца.

— Если ты ничего другого не приметил в сестре — значит, ты серьезно ранен, — с беспокойством заметил Свистунов.

Ужин накрыли на циновках возле фанзы. Долго ожидали сестру. Посланный за ней сообщил, что она освободится не скоро.

— Невежливо, но, что поделать, приступим! — решил Свистунов.

Поросенок пропах дымом, отдавал неприятными привкусами, но тем не менее был хорош.

Всегда молчаливый, Шапкин говорил без устали. Причем то, что он говорил, не имело никакого отношения к только что минувшим событиям. Он рассказывал, как генерал Гродеков гулял в дождливую погоду по улицам и вылавливал вольноопределяющихся в калошах. Логунов не хотел об этом слушать, он вообще не хотел ничего слушать. Он отошел в сторону, растянулся на соломе и весь отдался ощущению покоя. Покой шел из глубины вечернего неба, от радостного сознания успеха, из воспоминаний о том, как все было. Потом воспоминания поднялись выше, в мир, где отсутствовали убитые и умирающие, где шумел поток в черемуховом распадке, где по лесенке, вырубленной в земле, сходила любовь. Это был совсем другой мир, и сейчас Логунов не мог понять, как сосуществуют эти два мира. Невероятное смешение всего на земле!

Он заснул, потому что не нашел ответа в вечереющем небе, потому что не мог шевельнуть ми одним членом, потому что не мог поднять век…

Проснулся от кошмара: ему привиделось, что японцы начали атаку, а он не может найти своего шарфа. Шапкин кричит: «Подпояшься веревкой!» По Логунову отвратительна веревка, и, чувствуя нарастающий ужас, он пополз по земле в поисках злополучного шарфа.

Как только Логунов понял, что японское наступление ему приснилось и шарф при нем, он испытал блаженство.

Рядом горел костер. Высокое оранжевое пламя неподвижно стояло в черном воздухе. Около костра сидели Свистунов и вполоборота к Логунову женщина. «Должно быть, сестра», — подумал Логунов.

Сестра настойчиво отказывалась от коньяка.

— Вы же боевая сестра, — уговаривал капитан, — и должны понимать все боевые радости. Выпить после боя — радость.

Сестра что-то ответила, потом пила чай и рассказывала; Логунов слышал не все — она говорила тихо, и треск костра и еще какие-то шумы заглушали ее голос. Он старался вникать в слова, по вдруг поймал себя на том, что ему просто приятно слушать ее голос. Бывает же в природе такое сходство. Закрывал глаза, слушал треск костра, солдатские голоса, доносившиеся с улицы, и этот голос.

Свистунов крикнул:

— Ну что, выспался? Иди познакомься с сестрицей да поблагодари ее: всех раненых перевязала.

Логунов подошел к сестре.

— Поручик 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка… — начал он представляться и так и остался, согнувшись в поклоне и не назвав своего имени…

С потолка фанзы спускался фонарь. На канах лежали циновки, на циновках одеяла.

По крайней мере из десяти фанз натаскал Емельянов циновок, почище да попышнее. Он гордился, что поручик открылся ему: освобожденная из японского плена сестра — его, поручикова, невеста.

И все допрашивал санитара Горшенина, откуда она прибыла в лазарет, давно ли, да чья родом?

Он вспомнил свою Наталью, и впервые не с болью и тоской, а как-то легко и гордо. Преодолев страх смерти, узнав кровь, победив врагов, он был уже не тем Емельяновым, который уходил из деревни, безнадежно думая о силе барина Валевского. Теперь ему все представлялось другим. «Погодите, вернусь», — думал он с облегчением.

— Что ты к санитару все пристаешь, — сказал Корж, — ты меня спроси о Нине Григорьевне. Со своим отцом подполковником Нефедовым приезжала к нам, в Раздольное. Подполковник тоже охотник. Смелая барышня, простая и поручику нашему пара. А между прочим, ты, Емельянов, хлопочешь о фанзе зря. Она ведь не будет здесь ночевать.

— Почему это не будет, Иван Семеныч?

— Потому что я сказал ей: «Нина Григорьевна, вам уже взвод приготовил квартиру». А она говорит: «Где это вы, Иван, приготовили мне квартиру?» Я указываю на фанзу. «Спасибо, говорит, но напрасно беспокоились, мое место подле раненых».

Емельянов развел руками.

— Вот видишь, Емеля, — герой, а не сообразил!

Нина, впрочем, зашла в фанзу…

В сумерки, усталая и от счастья растерянная, она вышла из перевязочной на улицу. Постояла и, вдруг решившись, побежала к той фанзе, которую приготовил для нее Емельянов и от которой она отказалась.

— Я все еще не могу поверить, что вы здесь, — проговорил Логунов неуклюже. — В моем представлении вы на Русском острове или в школе среди своих учеников. Здесь, в Маньчжурии, на войне?!

Ничего не говоря, она протянула ему… нет — отдала ему свою руку.

Рука была крепкая, немного шершавая, пахла лекарствами и корпией. Он повернул ее ладонью и целовал в таинственные линии, якобы предсказывающие судьбу человека.

Он вдруг понял, что значит: «Я отдаю вам свою руку». Именно — руку! «Я прошу вашей руки». Именно — руки!

Спросил:

— Навеки?

— Навеки, — сказала она тихо и покорно.

Она ушла к раненым, Он остался на канах. Прилег было, но лежать не смог и вышел во двор. Корж, Емельянов и Жилин сидели у костра. Емельянов в сотый раз рассказывал, как он прыгнул в овражек и как орудовал штыком.

— Настоящий ты, брат, медведь, — сказал Жилин с завистью и уважением. — Сила страшная. Одним бог даст, от других отбирает. Я от тебя не отстану, я не позволю тебе пропасть в болотной деревушке. Цирка мы с тобой добьемся. По всей России будем ездить. Какие афиши будут! Фотографии во весь рост: знаменитый чемпион господин Емельян Емельянов!

— Ладно, ладно, — говорил Емельянов.

— Я тебя отучу от сохи. Эку нашел невидаль — соху! Соху, Емельянов, презирать надо. Мой дед тоже за сохой босиком шлепал, а потом плюнул на нее, ушел в город и открыл бакалею. Не очень преуспел, но все же мы горожане и как-никак мещане.

— Цирк цирком, — сказал Корж. — Самый лучший цирк был сегодня. Правду сказал генерал Куропаткин: отступление окончено. Отступали, отступали! Где видано, где слыхано, чтобы российские солдаты отступали?