Андрей Упит - Северный ветер

— Плохую услугу оказываете вы своим сородичам. Дорого придется им заплатить за наши жизни. А если не им, то их детям или внукам…

— Увести! — вопит фон Гаммер.

Лиепинь сидит в маленькой, тесной, накуренной и жарко натопленной каморке с драгунами. Он один на скамье. Ему жарко и трудно дышать.

— Товарищи, — громко спрашивает он, — не можете ли одолжить мне папироску?

Пять-шесть рук тянутся к нему.

Он курит, сосредоточенно разглядывая дымок. Сперва дымок легко клубится, завивается в кольца, принимает причудливые, заманчивые очертания. Потом медленно рассеивается и исчезает в синем тумане. Мелкая, голубоватая рябь мелькает в воздухе. И все…

Через десять минут его уводят. Восемь солдат, винтовки с примкнутыми штыками. Коренастый офицер идет позади, засунув руки в карманы полушубка и подняв воротник.

Начинается оттепель. Небо ясное, не моросит. Ноги скользят по мягкому снегу, и тело еще хранит комнатное тепло.

Навстречу в широких розвальнях едет старушка. Уступая дорогу, она сворачивает коня к самой обочине и ждет, пока те пройдут. Она понимает, куда ведут этого незнакомого, худощавого, красивого юношу. И когда тот, как бы прощаясь, кивает ей головой, слезы неудержимо наполняют глаза старушки.

— Сынок… — шепчет она, оглядываясь. — Сынок… — И не знает, что еще сказать.

— Мать? — спрашивает один из солдат.

— Нет. К счастью, моей матери давно нет на свете. Но это, наверное, чья-нибудь мать. Удивительно, сколько повсюду матерей на белом свете! И в нашем краю и в том, откуда вы родом. И сыновей — тоже. Одних расстреливают, а другие в них стреляют… — Он посматривает то в одну, то в другую сторону на своих конвоиров. Те шагают, потупя глаза, и не глядят на него. — Как у вас, товарищи, на душе?

— Не болтать! — неохотно покрикивает офицер. Но никто не обращает на него внимания.

— Разве мы по своей охоте… — как бы извиняясь, произносит небольшого роста плотный солдат. — Нам приказывают, — значит, надо выполнять.

— Надоело тут с вами, — недовольно отзывается другой. — Черт вас знает, что вы за народ и чего вы хотите. Грызетесь между собой, как собаки.

— Повсюду так, — говорит Лиепинь и закуривает новую папиросу. — Мы все грызем друг друга, покуда господа нас всех не сожрут. Не пришло еще время, но оно настанет, — не забывайте об этом, товарищи, — когда мы уже не будем так водить друг друга. Нынешние подсудимые станут судить своих судей…

С большака они спускаются вниз, минуют лужайку и замерзшую речушку. На поросшем кустарником берегу две невысокие ивы. Одна из них совсем на открытом месте. Лиепинь догадывается. Здесь…

Его привязывают к стволу. Шесть раз обматывают новой веревкой, он чувствует, что делают они это бережно, чтобы не причинить ему боль. Он улыбается: какое это теперь имеет значение… Солдаты спешат поскорее покончить с неприятной обязанностью. Их торопливые, неловкие руки сталкиваются и мешают одна другой. Они стараются не глядеть друг на друга и на привязываемого.

Лиепиню видна дорога в гору и за ней роща с курчавыми верхушками деревьев. Две вороны поднялись и садятся. Опустились и вновь поднялись. Теплая погода, видно, удержится…

Он спохватывается от звука команды.

Коренастый офицер повернулся к нему почти спиной. Он торопится и нервничает, как перед длинным и трудным делом. Голос его звучит как-то странно, — может быть, из-за поднятого воротника.

Солдаты стали в ряд шагах в десяти от Лиепиня. Но ему кажется, что острия штыков торчат у самых зрачков. На минутку он зажмуривает глаза. Только после второй команды Лиепинь вздрагивает, откидывает голову так, что затылок ударяется о дерево, но успевает еще выкрикнуть:

— Да здравствует революция и социализм!

Тяжело гремит залп. От ивы отскакивает несколько мелких щепок. Синее удушливое облачко на минуту заволакивает привязанного. Когда облачко рассеивается, видно, что Лиепинь повис на веревках, с согнутыми коленями и склоненной набок головой. Два красных ручейка, струясь со лба, заливают лицо, и оно становится неузнаваемым. Из рукавов по рукам и со складок одежды кровь начинает капать и литься тонкими, медленными струйками…

Пастор по пути заезжает еще в какую-то усадьбу. Он слышал, что там продается лошадь. Ему нужна вторая. Одну угнали бунтовщики со всей упряжью. Теперь у него остались большие пароконные сани, потом маленькие, одинарные, да старые розвальни, в которые госпожа пасторша и не думает садиться…

Вскоре он уже покидает усадьбу, удрученный, рассерженный.

— Ян, езжай скорей… — кричит он, толкнув кучера в спину.

Ременными вожжами кучер вытягивает вороного по лоснящимся бокам. Ветер со свистом забирается под меховой воротник пасторской шубы.

— Ну, что ты скажешь, Ян, разве это не нахальство? — сетует он. — Сто двадцать рублей за такого котенка! Двенадцать лет ему.

Кучеру, который сам затеял эту покупку, не очень-то приятно.

— И вовсе не двенадцать, а девять. Я сам тогда еще жил здесь. Пять лет тут прожил и два в акменской корчме…

— Не болтай глупости! Разве я по зубам не вижу. Двенадцать, наверное, если не больше…

Где-то сзади раздается залп.

— Гони, гони!.. — Пастор снова толкает кучера в спину.

Ветер свистит в ушах.

— Ян, ты не слышал? Как будто стреляли…

— Как не слыхать! Опять кого-нибудь на тот свет отправили. С людьми теперь, как с дровами…

— Все в руце божьей, Ян. Все в руце божьей!.. — Он с притворной скорбью закатывает глаза и шипит: — Что с тобой сегодня?.. Ну, погоняй скорей…

Неподалеку от пасторской мызы в конце аллеи они нагоняют кого-то. Подъехав ближе, пастор узнает учителя Яна Робежниека. Засунув руки в рукава шубы, пастор поворачивается к нему спиной.

Ян Робежниек снимает шапку и низко кланяется спине пастора. Он чувствует себя таким несчастным оттого, что его не замечают и даже не отвечают на приветствие.

С бьющимся сердцем продолжает свой путь. Пастор вызывал его. Видимо, не по пустякам. Мозг его работает лихорадочно, в голове будто мельничные жернова вертятся. Он взвешивает все «за» и «против». Итог не в его пользу. Дрожь пробегает по телу. Что же будет, что будет?..

Когда-то он шел прямо, через парадную дверь. Теперь такое и в голову не приходит… Идет со двора к черному ходу. Из-за угла выскакивает жирный мопс пастора и со злобным лаем, оскалив зубы, кидается к ногам учителя. Ян боится злых собак, но не решается пнуть мопса ногой или запустить в него снежком. Приветливо осклабившись, он старается задобрить безобразного, жирного мопса. Только очутившись в холодной дощатой пристройке и захлопнув за собой дверь, он тихо, сквозь зубы, цедит проклятья.

Изо всех щелей дует. Ян садится на обледенелую скамью и ждет. Потом тихонько стучит прикрепленным к двери кольцом и снова ждет. Еще раз стучится и наконец слышит из-за двери ответ, что пастор занят и надо обождать.