Алексей Котенев - Грозовой август

Грянувший хохот тут же оборвал танкист.

— Тихо, славяне-е! — крикнул он и заковылял к зашипевшему репродуктору.

Диктор сообщил, что наши войска вышли к Эльбе. В вагоне поднялся гвалт. Одноногий танкист заиграл туш.

— Значит, свалили супостата, сломали! Каюк проклятому! — сказал дед Ферапонт.

— Ой, не могу в такую минуту четок в корзинке утаить, — затараторила бабка, достала из-под гусыни четвертинку самогонки, разлила в две кружки, одну подала Настасье. — Давай-ка, родимая, выпьем за наших соколов ясных!

Настасья выпила, сразу раскраснелась и вроде бы оживилась. Но, глянув в окно, снова помрачнела. У железнодорожного переезда, где притормозил поезд, стояла женщина в старом плюшевом жакете и новеньком платке, который, видно, берегла всю войну. У ног женщины — скособоченная, увязшая по самую ось тележка с мешками. Из разодранного мешка сыпалась в лужу мелкая, как орехи, картошка. Знать, выбилась женщина из сил, да так и не смогла вытащить из колдобины тележку.

— Помочь бы ей, сердешной, — сказала Настасья.

— Помочь, милая, пока некому. Россия вызволяет Европу, — произнес Державин и сосредоточенно замолчал.

Эта сцена болью отозвалась у него в груди.

Поезд начал набирать скорость, бойко застучал колесами. За окном проплыл выложенный белыми камнями на откосе лозунг: «Все для фронта, все для победы!»

— Ничего, подруженька, теперь уж недолго осталось, — зачастила бабка. — Вот вернутся паши соколы с фронта, и заживем, как живали.

— Вернутся — да не все, — печально сказала Настасья.

Танкист играл саратовские страдания, и Настасья, захмелевшая от выпитой самогонки, вдруг запела глуховатым, простуженным голосом:

А потом уткнулась лицом в старое Гришкино пальтишко и заплакала навзрыд.

— Мамка... Не надо, мамка, — успокаивал ее Гришка.

Державин приоткрыл глаза, понял, что больше не уснет, не спеша поднялся с полки. За окном горбатились покрытые иссиня-зеленым лесом холмы, проплывали мимо раскидистые сосны, в волнах утреннего тумана едва проступал дымчатый пихтовник. Генерал сдержанно зевнул, потер виски.

Плохо он спал сегодняшнюю ночь: все думал, как будут развиваться события на Востоке. Выходя из кабинета командующего фронтом, был уверен — война не закончится на Эльбе, пронесется и по сопкам Маньчжурии. Но чем ближе подъезжал он к этим сопкам, тем чаще сомневался в верности своих предположений.

О многом он передумал в эту ночь. Мысленно становился то главой государства, которому надо принимать ответственное решение, то солдатом, которому придется ехать с одной войны на другую. То ставил себя на место обессиленной женщины, что стояла у железнодорожного переезда около тележки. Взвешивал все «за» и «против», спорил сам с собой, но так и не мог прийти к определенному выводу. Конечно, нам надо обезопасить дальневосточные границы, скорее потушить мировой пожар. Но как это сделать сейчас, после кровопролитнейшей войны? Может быть, для последнего, завершающего удара и не потребуется много сил? «Нет, так не выйдет», — ответил он самому себе и начал подсчитывать, сколько потребуется эшелонов, чтобы перебросить с запада на восток — за шесть-семь тысяч километров — тысячи пушек, танков, самолетов, миллионы патронов и снарядов. А люди, солдаты? Сколько потребуется средств, труда, чтобы продержать под ружьем хотя бы еще год многомиллионную армию! И не только продержать, но и снабдить ее всем необходимым.

Астрономические цифры!

Подумал он и о другом — о том, что по этим рельсам придется перевезти сотни тысяч солдат, которые только что вышли из небывало тяжелой войны. Теперь они в восторге от победы, жаждут скорой встречи с родными, мечтают о доме. А их придется провезти мимо родных мест, мимо непаханых полей на новую войну. Державин ничего не хотел сбрасывать со счетов: видел одновременно и радостного, полного сил гвардейца, высекавшего штыком свое имя на рейхстаге, и уполовиненную войной семью брата Антона, и обессилевшую женщину-сибирячку около застрявшей тележки. Может быть, это ее муж остался в снегах Подмосковья?..

Поезд резко сбавил ход, скрипнул тормозами: разъезд не принимал состава, не предусмотренного расписанием. Державин вышел из вагона. Лес, окутанный туманом, примыкал здесь к железнодорожному полотну. Генерал оглядел лесную вырубку, вдохнул полной грудью густо настоянный смолистый воздух. И живописный вид тайги, и этот ни с чем не сравнимый здоровый воздух вселяли в душу покой, настраивали на мирный лад. Побродить бы сейчас с ружьишком, похлебать у костра свежей ушицы да заночевать где-нибудь в шалаше на охапке свежескошенного сена!

Державин спустился с насыпи и увидел того младшего лейтенанта с русым чубчиком, который собирался форсировать Амур. Он стоял под откосом и побрасывал камешки, стараясь попасть в низенький пенек. При каждом броске вихорок опадал вниз, а он откидывал его, резко встряхивая головой.

— Значит, форсировать едем? — спросил генерал все с той же шутливой строгостью.

— Так точно, — просиял младший лейтенант, кинув руки по швам.

— А где дружков порастерял?

— Завернули ко дворам, на побывку. Последнего в Заларях высадил.

— А вы что ж не ко двору?

— Некуда заворачивать... — Младший лейтенант будто шутя передернул плечами.

— Понятно. Война порушила гнездо? Что же, она, брат, никого не милует — ни лейтенанта, ни генерала. Всех крушит, стерва.

Они пошли вдоль насыпи, остановились у муравьиной кочки, обложенной вокруг медно-желтой хвоей. Из-за леса показалось оранжевое солнце, и стали оранжевыми голые стволы высоких сосен, пожелтели макушки пней.

— Откуда родом? — спросил генерал.

— Брянский, из Кленов.

— О, земляк! Зовут-то как?

— Иволгин Сергей. Сережкой звали в деревне. А вот теперь...

— Сережкой?

Вот ведь как бывает! И с Брянщины, и Сережкой зовут. Таким был бы и его Сережка. Мог бы и лейтенантом стать.

Пока стоял поезд, Державин успел расспросить своего попутчика, из какого он училища, где потерял родных. Узнал, что отец его был деревенским кузнецом, потом кавалеристом. В молодости воевал в забайкальских краях — гонялся за бароном Унгерном, имел за храбрость именную шашку. После войны часто вспоминал своего командира Сергея Лазо и даже сына назвал в его честь Сергеем. С войны отец вернулся с изувеченной рукой и в кузнице не работал. В праздники учил Сережку рубить шашкой лозу — мечтал увидеть сына военным. Именную шашку намеревался передать ему в торжественной обстановке — на колхозном собрании с наказом, чтоб рубил ею беспощадно мировую контру.

Но так не получилось: шашка отцу пригодилась самому. Когда началась война, председатель кленовского колхоза Матвей Иволгин собрал конный партизанский отряд и увел его в Брянские леса. Там и сложил свою голову.