Павел Халов - Пеленг 307

Семен возвращался, думая о словах доктора.

Целую неделю потом он валялся на кровати, обрастал щетиной и беспощадно курил. Окурки валялись везде, даже на одеяле. И Федосов, пятидесятилетний слесарь с «Фризы», располагаясь на тумбочке ужинать, сдвигал их рукавом...

В конце недели, кажется, в половине десятого утра, рассыльная принесла синий пакет. Семен нерешительно помял его и распечатал. Начальник отдела кадров и секретарь парткома сообщали, что с «Коршуна» по радио интересовались его здоровьем. Они просили Семена зайти в Управление флота в четырнадцать часов.

Семен отложил письмо.

В Управление он не пошел.

Когда Федосов уходил на работу, Семен давал ему денег. И ел то, что он приносил вечером, — колбасу, консервы и ноздреватый хлеб, пахнущий керосином: Федосов никогда не покупал целой буханки, он брал столько, сколько входило в карман его рабочей телогрейки. Иногда из другого кармана он вынимал поллитровку.

Перед тем как заснуть, Федосов вздыхал, ворочался, в кальсонах подходил к окошку и подолгу смотрел на ночной Петропавловск.

— Ты чего, Федосов? — как-то спросил его Семен.

Тот неожиданно разговорился и до утра рассказывал о своей рязанской деревне, о жене, которая отлично варила лапшу на курином бульоне с яйцами; вспоминал свою кузню и соседа — какого-то Кондратенко, с которым не доругался до конца перед отъездом на Камчатку.

Однажды он пришел веселый, взбудораженный и, не раздеваясь, принялся укладывать вещи.

— Уезжаю, — радостно объявил он. — На родину. Нынче уволился и расчет получил.

— Как?

Федосов разогнулся, держа в руках штаны, которые складывал, и сказал:

— На родину... Ну их, всех денег не огребешь. А посевная вот-вот начнется, земля тянет.

От удивления Семен сел на кровати.

— Ты не видал пиджачка моего? Тут он, на гвоздике висел... — продолжал собираться Федосов. — Самолет в два часа завтра уходит. Все равно теперь лететь — там и переночую. Спокойнее...

Семену было жутко оставаться одному на целую ночь в этой комнате, похожей на зал ожидания.

Окрыленный внезапным решением, слесарь даже забыл попрощаться. Хлопнула дверь. Семен остался один.

Он выдержал немного — два дня.

Вечер — самая бесконечная часть суток. Он начинается сразу после пяти, когда в бараке хлопают двери и звучат громкие разговоры, а коридор содрогается от остервенелого рева примусов. Наступают сумерки. Вечер тянется долго. Небо тяжело опускается на город, мертвые неоновые огни бросают голубые блики на стены комнаты. Возле кинотеатра «Октябрь» грустит «Арабское танго». И так без конца — до рассвета, пока не побелеют остроконечные верхушки скал и в белесой дымке не забрезжут над бухтой неподвижные силуэты корабельных мачт.

Нужно было что-то предпринимать, или все это плохо кончится.

Семен натянул сапоги, напялил тесноватый в плечах серый с погончиками плащ, в прошлом году купленный по случаю у матроса с «России», и вышел на улицу... Было слякотно: днем пригревало. Стекловидная жижа шуршала и хлюпала под ногами.

Изнутри город казался не таким, каким он виделся с палубы «Коршуна». Домики, лепившиеся по склонам Петровской сопки, косо опирались на кривые разномастные заборы. Темнели узкие улочки, связывающие их. Редкие огни разбросаны по голубоватому мареву сумерек.

У кинотеатра ярко светили сильные лампочки. На скамейках шушукались девчата, спокойная женщина катила перед собой детскую коляску. Семен поднял воротник и прошел мимо.

В магазине было шумно. В петропавловских магазинах всегда шумно — все знают друг друга. Очередь в кассу продвигалась медленно. Подходили со стороны и передавали деньги впереди стоящим. Никто не возмущался. Семен почувствовал, что зверски хочет есть; вспомнил: здесь, наверху, метрах в трехстах, работает ресторанчик «Вулкан».

Пожилой женщине, занявшей очередь за ним, он сказал:

— Держитесь за этим парнем.

— Вы подойдете? — спросила она.

— Нет, — сказал он, — я ухожу совсем.

Очередь колыхнулась и продвинулась на один шаг.

В кармане среди табака и хлебных крошек перекатывалась монетка. Она была единственная, и пальцы все время нащупывали ее. Это была двухкопеечная монета, выпущенная в год рождения Семена — 1933. Эту монету он носил уже несколько дней. И когда покупал папиросы или спички, отыскивал ее в груде мелочи, скапливавшейся к вечеру, и снова опускал в карман.

Он вынул монету, подкинул на ладони и, чувствуя ее в кулаке, пересек подмерзшую к ночи дорогу.

Прохожие были редки. Шли они главным образом из порта. Только один раз его нагнал парень в телогрейке, с чемоданчиком в руке. Луны видно не было — она маячила за мглой, выстелившей петропавловское небо. Но подтаявшие, осевшие сугробы, окна и обледенелые крыши домов, провода и даже телеграфные столбы с погашенными лампочками — в каждой лампочке жила маленькая луна — были напоены ее светом. И на лицо парня падала глубокая тень от низко надвинутой фуражки. Резким спросонья голосом он попросил прикурить и поинтересовался, который час. Семен отогнул рукав плаща и нагнулся, чтобы разглядеть стрелки. Было пять минут второго.

— Опаздываю... — пробормотал парень, затянулся и торопливо зашагал вперед. Он, очевидно, торопился на судно. Долго слышалось, как цокают по асфальту ослабевшие подковки на каблуках его сапог.

Издали Семен заметил будку телефона-автомата. В ней горел свет. Он вошел, плотно прикрыл за собой железную с выбитыми стеклами дверь и опустил в аппарат теплую монету. Не отвечали долго. Но вот в трубке сухо щелкнуло.

Донесся неясный шум — в комнате было полно народу. Кто-то смеялся. Девичий голос произнес:

— Диспетчерская. Сергеенко слушает.

Семен секунду помедлил, плотно прижимая трубку к уху, потом спросил:

— Сергеенко, где находится «Коршун»?

Голос девушки потеплел:

— Это вы, Иван Артемьич?

— Да, — соврал он.

— «Коршун» в Олюторке, Иван Артемьич. Федоров радирует о затруднениях со сдачей рыбы. У него портится суточный улов. Что ему ответить?

— Федоров? Феликс Федоров? — с недоумением переспросил Семен.

— Не знаю, сейчас посмотрю, — отозвалась девушка. Пока она шелестела бумагой, он лихорадочно соображал. Почему Федоров? Ведь капитан «Коршуна» Ризнич. Почему радирует Феликс, а не Ризнич?

— Вы слушаете? Иван Артемьич, тут не написано Феликс. Здесь так: «Коршун» — капитан Федоров Ф. В. Чернилами написано и расплылось, плохо видать. Что ему ответить?

— Ответьте, — сказал Семен неожиданно для себя, — что звонил Барков. Передайте, что мне плохо...

В трубке так резко щелкнуло, что в ушах у него еще с минуту стоял звон.

Почему радирует Федоров? На этот вопрос он не находил ответа. «Коршун» в рейс повел Ризнич. Он точно знал, что Ризнич. Куда же он мог деться?