Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей

Дую. Мне надо хорошо поработать, Протасов вовсю старался, я знаю, он хотел понравиться Игнатьеву. Да и кто не хочет? Мне никак нельзя подкачать. Смеяться станут. Этха скажет: «Тоже мне, стеклодув-неумеха, обдул тебя Протасов!»

Ага, стекло стало просвечивать, наелось воздухом. У баночки показались стенки, самое ТО! Они отливают рубином, а была сплошная калотуха, как палица. Сунул зародыш будущей бутылки в мох и опять кручу, да мох смачиваю. Дую — кручу, остужаю — кручу. Все время пальчиками, хорошая школа для скрипачей. Готово, теперь можно сунуть ее в поток холодного воздуха, что несется прямо в лицо из ветрогона. Только здесь, в пяти шагах от пекла и можно спастись от жары, а слесари ходят по цеху расстегнутыми до пупа. А те, которые шихту в печь засыпают, те, наоборот, чтобы не зажариться, укутываются во все суконное.

Остывает милая, зеленеет. Между прочим, баночка на баночку не походит. Ничего общего, одно название. Она походит на снаряд, а на баночку не походит.

Игнатьев взял у меня баночку, осмотрел ее подозрительно, опять ничего не сказал, пошел набирать на нее стекло, а я глядел на мастера во все глаза. Он не дошел до оконца двух шагов, ткнул моей баночкой в печь и, не торопясь, ладненько стал наматывать.

Потом он достал из печи сверкающий ослепительными зайчиками шар, на нем вихрились протуберанцы. Наверное, также выглядит шаровая молния. Мастер принес ее к формам, при этом не пролил ни капли.

Как тут мне не радоваться? Значит, я хорошо сработал, если моя баночка не лопнула. Выходит, Протасов останется с носом.

Стеклодув швырнул огненную колотуху в осиновую полуформу и начал шутя покручивать. Время от времени прикладывался к соску трубки, равнодушно смотрел в сторону. Я тоже посмотрел. Ничего там интересного не было. Вот он почесал затылок, полез в карман за папиросами и прикурил от раскаленной баночки, которую я к тому времени заканчивал и которую догадался сунуть ему под нос. К соску прикладывался не вынимая изо рта папиросы. Вот наловчился! Надул бутыль дымом — двадцать литров дыма! Шуточки — и никакого искусства. Все ясно, как божий день. Вот он бросил уже потускневший стеклянный мешок в металлическую чашу, крутнул пару раз — и бух в конечную форму. Та захлопнулась. Покрутил еще немного, попыжился — и вот я принимаю сверкающее розовое чудо, в котором отражаются окна, Этха и моя счастливая рожа с улыбкой на всю бутыль. Я смеюсь, хотя не слышу собственного смеха, я радуюсь, я ликую. Подбегает Этха, тоже смеется, с размаху насаживает бутыль на специальный ухват (его почему-то называют ружьем), торжественно подняла над головой наше пышущее детище, умчала к своей печи, затерла там горло, потом швырнула на транспортер. Педаль! — и чудо упало в лерную печь.

Да неужели та самая бутыль, с которой девушка обращается так грубо, остынув, разлетится, если по ней стукнуть кулаком? Неужели я, невежда, зачинаю столь хрупкое и загадочное?

Но почему же, почему горячую бутыль никакими силами не расколотишь, расплющить только, как тюбик из-под пасты, а холодная — вдребезги?

Если она не получилась, Игнатьев должен бы это почувствовать, но он совершенно невозмутим.

Эх, была не была! Черт с ним, с местом! Все знают и Этха тоже, что я умею работать так, что ни одна, даже самая вредная браковщица не придерется. Пусть Протасов празднует победу, но я наделаю Игнатьеву таких баночек, что их даже кувалдой не расколотишь.

И наделал. Курам на смех.

На что только ни походили мои баночки: на графины, на велосипедные седла, на что угодно, только не на баночки. В довершении всего я заваривал их в первоначальной форме, садил бородавки на самые видные места, «забывал» смачивать мох, он подгорал, пачкая баночку сизыми кольцами, будто уронил и размазал пепел с папиросы. Знаток художественного стекла сказал бы — шедевр, а мы говорим — типичный брак; все эти пятна и бородавки должны были расползтись по всей бутылке, а их как и не бывало. Мастер по-прежнему молчал. Правда, покосился на меня, но промолчал. Все те же заученные жесты, все та же невозмутимость. Робот какой-то, а не человек. Даже ни разу не выругался.

— Послушайте, как это у вас получается? — встав на цыпочки, закричал я ему в ухо.

— Обыкновенно: стекло жиже, дуть надо тише. Стекло гуще — дуть надо пуще. А ты подтянись.

— Как? — полез я напролом за рецептом.

— Женись. Не будешь голову всякой чепухой забивать. Вон Этха так и просится.

А Этха тут как тут. Перекричала ветрогон: «Эй, Макар, поменьше целуй свою девушку!» Намекнула на опухшие губы, бестия.

А может быть, он слишком самоуверен? Неужто из бракованной баночки можно сделать уникальную бутыль?

В обеденный перерыв я со всех ног помчался вниз узнать результаты своей халтуры.

Здесь шумно и гулко, мерно гудели сеточные транспортеры, медленно-медленно уползающие в пасть лерной печи. На сетке, как куклы на витрине, сверкали еще теплые бутыли, наши и чужие. Из другого конца лерной печи они выходили холодными, невзрачными, другие просто треснули, некоторые осели и походили на целлофановый ком, иные склеились, как сиамские близнецы.

А наши?

Целехоньки!

Я сразу узнал свои рисунки на плечах бутыли: личное клеймо мастера, сам чертил его обрубком шланга. Сгорая, резина оставляет ровный белый след. Ногти, оплавляясь при этом, тоже оставляют белый след.

Браковщица тетя Маша сидела на боковине транспортера, разложив на коленях ломтики аккуратно нарезанной колбасы, — обедала без отрыва от производства.

Ух, как я устал! Ух, как я проголодался! Я съел бы сейчас метра полтора колбасы.

— Как у Игнатьева, тетя Маша?

— А ты с ним?

— С ним.

— Повезло.

— Кому?

— Тебе, конечно, к такому мастеру попал.

— К какому? — притворился я.

— К Игнатьеву. Он как-то года полтора назад сделал бутылку, а в ней еще одна, поменьше, а в той еще одна. Штук десять друг в дружку понапихивал. Куда-то на выставку повезли, да разбили, говорят, по дороге. А почему не Протасов?

— А почему Протасов?

— Так у него мать померла. Он с младшим братишкой сиротами остались. Протасову зарабатывать надо.

— Ладно, тетя Маша, как у нас?

— Он еще спрашивает. Я возле ваших бутылей на цыпочках хожу. Во, полюбуйся.

Я взял самую тяжелую, разглядывал, щупал, гладил — ничего особенного, бутыль как бутыль. Самая обыкновенная, из тех, в которых серную кислоту хранят.

Я только слегка тюкнул ребром ладони по стенке бутыли, а она разлетелась.

Тетя Маша погрозила мне пальцем — не балуй.

Художники своих секретов не скрывают. Смотри, учись, А стеклодувы — нет. Можешь смотреть, можешь заучивать жесты. Только зря. Не дано. Ему дано, а тебе не дано. Он Игнатьев. Его отец был Игнатьевым, его дед был Игнатьевым и прадед… Все они совершенствовали свое ремесло; вот им дано, а тебе, человеку случайному, не дано. И никакое образование тут не поможет.