Марк Гроссман - Годы в огне

— Гнушаешься, — усмехнулся капитан и подсел ближе к Таське. — Вспомнила? Красных, говорю, вспомнила?

Ерохина уже давно поняла: у нее мало сил противиться Ганже, а к тому же еще подумала — зачем противиться? Все же белые держат ее, Ерохиной, руку, им надо помочь, как не помочь? Ибо на свете все так построено: ты — мне, я — тебе.

И она отозвалась с жалким вздохом, в котором однако было и кокетство торговки, знающей, почем товар:

— Подумать надо, господин офицер…

— Помочь тебе?

Она мигом припомнила, какие слухи о подвалах Ганжи ползают по городу, как там терзают без пощады, и тут же назвала фамилии Василия Трускова и Ефима Абдалова. Это были рабочие медеплавильного завода, которых искали власти. Красные скрывались в соседнем доме и ждали случая перебраться в лес, в партизанский отряд. Таська как-то заскочила к соседке и увидела, как Васька Трусков и вроде бы Абдалов спускаются в подпол и закрывают себя крышкой.

Она еще раз назвала фамилии медеплавильщиков, чтоб капитан хорошенько запомнил их.

— Ну вот оно — и богу в угоду, — поднялся из-за стола Ганжа. — Где искать?

Таська кивнула на соседний дом, капитан глянул в окно, спросил: «Этот?» — и тотчас, не прощаясь, ушел.

Сразу же люди Ганжи нагрянули в дом шабров, выволокли из голбца Ваську и Ефима, прихватили хозяйку и увели всех к Аристарху Семеновичу.

И Таська с ужасающей ясностью поняла, что окаркала людей, может, на смерть, и красные не простят ей доноса, даже если она больше не скажет ни одного слова Ганже.

Но вскоре однако же узналось, что первое фискальство было лишь начало; снова потянул ее к себе капитан и сказал устало:

— Нелегко тебе, Ерохина, понимаю. Но ныне всей России нелегко, должна догадаться. Придется потрудиться, золотая моя.

— На одну лошадь два седла надеваете, — расстроилась Таська. — Что знала, то и вы уже — тоже.

— Охотно верю, — согласился Ганжа. — Но надо знать. А коли все в кусты, так мы вовек богоотступников не побьем.

— Ладно, — жалко усмехнулась самогонщица, — некуда мне деваться, и одной мы веревочкой связаны, господин капитан.

— Умница, — расчувствовался Ганжа и впервые посмотрел на Таисию, как глядят на бабу: была она рыжевата, стройна, а рыжие, говорят, весело любят, коли им еще не перевалило за тридцать.

Он снова взглянул на шинкарку, заметил, что глаза у нее злые, кошачьи, а нос клином — и тут же пришло на память где-то слышанное: «Между рыжими волосами и коварством большая дружба».

Отпуская Ерохину, напомнил:

— К тебе, считай, ползавода за бесогоном ходит. Поить — пои, однако же и слушать не забудь. Не все в кабаке себя воздержно ведут.

Ночью Таисия не спала. Сначала она побежала к Ваньке Посному, притащила его к себе, налила первачу, посулила, что может Ванька остаться у нее на ночь, плевать ей на пересуды.

Посный пил самогон, как дыра, не хмелел и хмуро поглядывал на старую приятельницу.

— Ты чо такой? — удивилась Таська.

— Какой — «такой»?

— Смурной.

— А с чего танцы танцевать?

Посный служил кучером в полиции, и Ерохина знала: к нему не раз приходили люди из леса, звали в отряд, ибо шутка ли! — свой человек в самом гнезде врагов. Но Ванька не говорил ни «да», ни «нет», а выжидал, на чью сторону упадет перевес. Как-то, спьяна, он покаялся в том собутыльнице, однако никаких имен не назвал.

Ерохина надеялась посоветоваться с Посным, а то и выведать у него, кто из красных находится в городе, но Ванька тяжело молчал или ворчал: «Экая винтохвостка, право…»

Самогонщица не выдержала.

— Иди-ка ты домой, что ли… — прошипела она впрохолодь. — А то неладно как-то получится, две бабы в одной постели.

Ванька оскорбился и ушел, ругаясь и шипя в том смысле, что у народа много ушей, а у него, у Ваньки, жизнь не краденая и потому, значит, рот замазанный, и добавлял, что колесо тоже вокруг своей оси вертится, Таисия Филаретовна!

Но, случается, на ловца и зверь бежит. Не успела за Посным захлопнуться дверь, как постучал в окно Кешка Соколов, сын Флегонта Иваныча Соколова, одного из самых почтенных граждан Карабаша. Были некогда у Соколова в городе две маслобойки, лавка с разными, даже иностранными товарами, дом-махина и тройка для выездов. В семнадцатом году оставили красные Флегонту Соколову и сыну его, Викентию Флегонтовичу, две рубахи и двое портов. А все прочее имущество — под гребенку. И нет никакой загадки в том, что Соколовы люто ненавидели красных, Совдепию, партизан.

Кешка скинул полушубок на лавку, тяжко перекрестился, приказал:

— Плесни-ка в плошку маленько, Таисия.

Ерохина налила гостю полный стакан первача; Соколов выпил, повеселел, но вскоре поблек лицом, сказал устало:

— Много еще «товарищей» по городу шастает.

— Видел?

— Давеча вроде бы Мишка Никитин шел. А может, и поблазнилось.

— А еще что знаешь? — вертелась точно на шиле Таисия.

И тогда Кешка сообщил, что как-то подслушал разговор двух возчиков с Конюховского рудника: хотят-де пожалится на бесчинства сельского старосты полицейскому Ивану Михайловичу Медведеву. Однако Медведев служит в Кузнецком, и с чего бы это голытьбе Конюховского кордона плакаться чужому начальству? Не иначе тот Медведев снюхался с красным зверьем в лесу.

Таська жадно выпила вместе с Кешкой и захныкала, что вот жизнь такая: разорвись надвое, укорят — отчего не начетверо; а еще: избежишь сети — да угодишь на крючок, и Соколову быстро надоели ее причитания, которых он не понял. Гость буркнул, что слезы у баб да у пьяных дешевы, допил бутылку, купил еще в запас и ушел.

Таська крикнула вслед: «Экой гулеван! Ну, надумаешь — заходи» — и осталась одна со своими пудовыми думами. В Соймановской долине да и во всем Кыштымском горном округе нападал на белых и богачей Уральский партизанский отряд. Именно за ним охотились контрразведка, полиция, агентурная сеть белых. Почти все красные, фамилии которых знал капитан Ганжа, скрылись в этот Карабашский отряд, но люди понимали: партизанам не прожить без связей с городами и поселками округа: хлеб, оружие, боеприпасы в лесу не растут.

Медведев, как полагал Кешка, есть всего лишь перекрашенный в полицию партизан, но доказательств не имел никаких, кроме догадок, — и молчал. А Таське молчать нельзя, ее ухватил за глотку капитан Ганжа, и, значит, надо идти к нему — и донести. Легко сказать! А вдруг Медведев совсем не тот, кем показался Кешке, тогда ни контрразведчик, ни сам полицейский не простят ей болтовни и разделаются с глупой бабой.

После долгих колебаний Ерохина пошла к соседке, жене Федьки Глухова, и стала ее пытать, где в лесу прячутся партизаны, где их, стало быть, блиндажи и землянки.

Матрена Глухова спросила, не ошиблась ли Таська воротами, но все же добавила: не знаю и знать не хочу. А зачем тебе?