Марк Гроссман - Годы в огне

Он кивнул в сторону дальней тайги.

— Жалко, березки потемнели чуть, зато подросли иголочки сосен и поравнялись цветом со старой хвоей.

Булычев весело присвистнул.

— А вот пойдем с тобой там, где жилье, и увидишь: уралец уже косить начинает: не везде, а на выборку. В полях теперь цветет озимая рожь, а по краям толпятся васильки, этакие красавцы-злодеи!

— Отчего же злодеи? — удивилась Лоза.

— Как это отчего? Сорняки же!

— А… ну да, я не подумал.

— А в городах наших теперь будто снежные лапушки́ летают — всё в пуху тополей. Ну, про это ты сам знаешь.

Солнце уже падало к западу, когда Булычев стал забирать в гору, и Лоза, чувствуя свинцовую тяжесть ног, полезла за ним.

— Тут, на Круглице, ночевать станем, — повторил Булычев сказанное раньше. — Хотя и камень один, зато видать все отменно. Давай быстрей барабаться.

Лес, который встретил их у Большой Тесьмы и тянулся до подошвы Круглицы, вскоре стал редеть, и было видно, что там, на вершине, он исчез совсем, уступив место потокам немалой россыпи.

Подъем на Круглый Таганай, как объяснил Булычев, не самое трудное дело, но глядеть надобно во все глаза. Иные валуны на склоне держатся кое-как и, коли задеть, могут рухнуть, ломая и сплющивая все, что попадется на пути.

Именно потому Булычев не ленился время от времени напоминать:

— Гляди, курумы не задень. А то придется нам уливаться большими слезами, браток.

Теперь уже они лезли в гору молча, все внимание тратя на то, чтобы верно одолеть нагромождение камней.

Наконец партизан забрался на овальную вершину Круглицы и, сбросив крошни на землю, протянул руку спутнику, делавшему последние шаги. Булычев понимал, что у подростка с непривычки рвутся жилы и надо пособить. Но Санечка помощи не приняла, а доковыляла до вершины сама. Она окинула почти незрячим взглядом темя горы, лишенное могучих зазубрин и покрытое желтоватым, местами бурым кварцем. Бедная тундровая растительность цеплялась за камни жесткими, суровыми корнями, и можно было поразиться этой жажде жизни в царстве гор и ветра.

Булычев приладил крошни к сосне-недоростку и обессиленно опустился на ближний валун.

Тотчас камнем упала Лоза.

Молодые люди не успели еще перевести дыхание, когда над головой вдруг заворочались черные тучи, которые бог весть откуда взялись, и мгновенно сделалось ненастье.

Булычев, оставив Лозу, быстро сошел с вершины, набрал охапку подсохшей, ломкой травы и хвороста и вернулся к привалу.

Он уложил подстилку в относительном заветерье, снял пиджак и опустился на лежанку.

Накрылся с головой одной полой одежды, оставив другую Санечке.

— Айда ко мне под бок, паря. А не то к утру застынешь.

— Спи, — отозвалась Лоза. — Потом лягу.

— Когда ж — потом? В июле глаза смежить не успел — заря.

— Экой заполошный, право. Сказал «потом» — и не лезь под ногти.

— Ну, ладно, — примирительно проворчал партизан. — Мне, молвить правду, и самому не спится. Давай поболтаем?

Не услышав ответа, сказал с хорошо рассчитанным равнодушием:

— Выспимся. Лишь бы дедушка не набрел. А то как ря-авкнет — со страху помрешь!

— Какой еще дедушка?

— Вот те раз! Я ж о медведе толкую. Али не ясно?

— Ясно.

Костя совсем было заснул, даже стал похрапывать, но тут же приподнялся на лежанке, спросил:

— А чо лучше, как понимаешь: ты любишь, а она нет, али, напротив того: она любит, а те скушно? Чо лучше?

— Все хуже, — буркнула Лоза, — и дай мне, Христа ради, ночку послушать.

— Нет, право, холодом от тя несет, девки таких не любят, ей богу.

— Вот и хорошо.

— Что ж хорошего? — удивился Костя. — Экой ты все же брякалка!

Снова было безмолвие, и снова Булычев нарушил его.

— М-да… Сошлись кое о чем помолчать. Ну, хошь, я те наши частушки спою? Скоропешки называются.

— Спой, — неожиданно согласилась Лоза.

— Потерпи чуть, я сначала про себя похриплю маленько. А там уж и вслух можно.

Костя присел на лежанке, несколько секунд молча шевелил губами и тут же запел безголосо:

Лоза сказала досадливо:

— Поешь скверно. Но не в том беда.

— А в чем? — сдерживая недовольство, осведомился Булычев.

— Я смотрю: ты сам себе — загляденье.

Костя хотел возразить, что это — частушка, не он сочинял, но усмехнулся, сказал тоном завзятого сердцееда:

— Ты еще слепышонок, паря, И девок небось как следует не видал?

— Это как — «как следует»?

— Хм… — смутился Булычев. — Как следует — это как следует. Али совсем дитё?

Некоторое время молчали. Костя попросил:

— Ты меня, слышь, не перебивай, А то собьюсь с настроя, петь не сумею.

И тотчас закричал новую частушку:

Полюбопытствовал без всякого перехода:

— А миланя-то у тя есть? Аль не обзавелся еще?

— А зачем она мне? Не та пора ныне.

Костя горестно вздохнул.

— Затемненный ты человек, паря. Думаешь, они ждать станут, когда война кончится? Девки теперь любить хотят.

— Не хотят, не выдумывай.

— А ты откуда знаешь? Вот послушай, чего они поют, девки:

Тут же посоветовал:

— Ты любаночке не показывай, чо томишься по ней.

— Я не томлюсь.

— Вот и говорю: дитё.

— Лучше сказал бы, как воюете. Теперь война, она главное.

— У нас еще дорога длинна, успеем обо всем наговориться.

Внезапно хлопнул себя по лбу, сказал с крайним удивлением:

— Знаю, отчего ты теперь задирака. Мы же поесть забыли! А ведь и то известно: без соли, без хлеба — худая беседа.

Качая головой, ругая себя за промашку, сильно удивляясь, что Санечка не укорил его за нее, Костя развязал мешок, достал ржаную горбушку, луковицу, два яйца. Поделил все пополам и весело потрепал подростка по плечу.

— Ну, теперь, браток, ты у меня о девках заговоришь! Это уж — вот те бог!

Лоза не выдержала:

— Прибойный ты человек, Булычев: семь языков во рту!

Костя обиделся, замолчал, отвернулся даже. Но долго сердиться он не умел и вскоре предложил как ни в чем не бывало:

— Давай бесогона выпьем. У меня во фляге маленько. Для согрева.

— Это что — бесогон?

— Самогон, что ж еще? Так охмелиться не хочешь?

— Я эту гадость не пью.

— И табак не смолишь?

— Нет.

— И девок не…

— И девок не люблю, — торопливо подтвердила Санечка.

Булычев спросил, почти сострадая:

— И все у вас такие, в чрезвычайке, сухари черствые? Нет, братец, вижу я, что ты ни сук, ни крюк, ни каракуля. Не дай бог — какая девка на твое личико прельстится. Весь век — слезы.