Марк Гроссман - Годы в огне

Однако всю первую версту партизан вздыхал о динамите, корил дивизионного чекиста и утверждал, что запас мешку не порча.

— Ладно, не скрипи, — упрекнула его Лоза. — Нет, так нет.

Внезапно из-за горизонта вывернулось огромное желтое солнце, все вокруг залил широкий свет, засияла сказочно роса на зелени, могуче и самозабвенно запели птицы, зашелестели в ветвях лиственниц и пихт доверчивые белки. Мерная жизнь гор начинала отсчет новых суток в бесконечной чреде вечности.

Перед путниками и справа, и слева дыбились кряжи, и вершины их были, как спинные зубцы ящера, превращенного в камень древними богами этой земли.

— Какой же из них — Таганай? — спросила Лоза, оглядывая нечеловеческую мощь высот.

— Таганай, вишь ты, не гора, а цепь, — пояснил Булычев. — Тут те и Большой, и Малый, и Дальний Таганай. Да прибавь еще Бараньи лбы, да Ицыл — вон их сколь, братец ты мой!

И уралец посмотрел на спутника так гордо, будто это чудо природы, эти не похожие друг на дружку вершины, и каменные реки, и моря курумов с угловатой мертвой волной — его рук дело.

— А знаешь ли, чо оно, Таганай, ежели на русский перетолмачить?

— Нет.

— Так переводится: «Подставка луны», ибо «таган» — тренога, опора для котла: «ай» — луна. Слова башкирские, может, татарские, как понимаю.

Продолжая вышагивать между осколками скал, Костя похвалился:

— У нас тут все имена отменно красивы! Вот речки, скажем, от коих близко пойдем, — Шумга, Куса, Изранда. Верно ведь — славно называются?

— Славно. Однако назови мне и всякую гору. Не гулять я сюда пришел.

— Потом. На привале. Теперь по дороге пойдем. Здесь пока не опасно.

Путь, на который они спустились, вскоре, в четырех или пяти верстах от Златоуста, уперся в берег резвой речки Большая Тесьма. Речушка бежала в горном ложе, и только что родившиеся лучи вспыхивали в ее звонкой прозрачной воде.

Берега Тесьмы связывал мостик, но молодые люди отправились к броду. Они скинули сапоги и, завернув штанины до колен, перебрели на другой берег.

— Тут посидим малость, — сказал Булычев. — Я горы тем временем объясню.

И добавил с явным участием:

— Отдохни, браток. Те в новинку. Сомлеешь с непривычки.

— Надо бы поспешить.

Булычев усмехнулся.

— Не иди быстро, гляди — отстанешь.

Санечка ничего не ответила.

Через четверть часа партизан поднялся, кивнул спутнику.

— Айда на Малый Таганай. Лучше я те все сверху укажу.

Они поднялись на Двуглавую сопку, и Костя, широко раскинув руки, сказал с державной важностью:

— Гляди со вниманием, Александр, Вот какая, хвала господу, баскота!

Лоза жадно окинула взглядом цепи гор — они все вытянулись с юго-запада на северо-восток, и были, как острова в океане, — над всем, что окрест. Санечке почему-то не понравилось сочетание «цепи гор», и она, кажется, тотчас догадалась — почему. Звенья в цепи схожи, и чем точнее схожесть — тем лучше, а здесь всякая гора подобна лишь себе, и другой такой нет нигде в целом свете.

Ближе других, как объяснил Булычев, подпирал небо Откликной гребень, за ним угадывались ровные очертания Круглицы, а еще дальше к северу, уже, пожалуй, не видные в синей дымке далей, дыбились Дальний Таганай и соседняя, плохо понятная Юрма.

Отсюда, с Двуглавой сопки, хорошо виделся Откликной гребень — гигантские пласты кварцита, иссеченные трещинами и провалами. Из-за этого хаоса нагромождений вершина хребта очень походила на спину древнего птерозавра.

— Горласт Откликной гребень! — похвастался Булычев. — Иной раз крикнешь, и вернут скалы шесть, а то и семь, и даже восемь криков! Вот те крест!

— Что ты все — «бог» и «крест»? Или верующий?

— Да нет! — усмехнулся партизан. — Привычка это, браток.

Помолчав, Лоза спросила:

— На Откликной пойдем?

Булычев отрицательно покачал головой.

— Непросто туда залезть.

Заметив огорчение на лице спутника, вздохнул.

— Мне самому охота. Там, подле скал, немалые куски гранатов. Набрать можно. Горщики наши любят этот камень… Не устал?

— Нет.

— Ночевать на Круглице будем. До нее верст тридцать от Златоуста. Как раз один воинский переход. Однако пошли.

Лоза шагала молча, стараясь уложить в память гигантскую панораму гор, и дороги, и приметы, чтобы не сбиться с пути, коли когда-нибудь доведется идти одной.

Булычев, напротив, испытывал, кажется, крайнее неудобство от того, что приходилось молчать, и всем своим видом демонстрировал это. Он то насвистывал, то принимался вполголоса петь, то заговаривал, будто бы ни с кем, а просто с собой.

Вблизи Откликного гребня спустились к дороге, и, мерно ступая у подножия кряжа, все вскидывали глаза к его вершине.

— Там, наверху, гранат — не вся красота, — наконец не выдержал Булычев. — Склоны зубцов его сплошь посыпаны слюдистым сланцем — и оттого сказочный блеск сияет окрест. А еще, как в байках, срываются со скал Откликного гребня мрачные вороны, выстреливают себя из камышовой воды болот утки и чирки, покрикивает на свою детвору медведица.

Лоза то и дело ловила себя на мысли, что никак не может сложить цельный образ партизана. Облик, как думалось, был всякий, даже противоречивый, будто его сколотили из разных неподходящих частей.

Санечка, конечно же, не могла забыть, что этот коренастый, приземистый парень с железной крепостью рук — начальник разведки Карабаша, тот самый Булычев, который без шатаний исполнил приказ подпольщиков о казни предателя Соколова.

Но этот же Булычев иной порой хвалился, совсем как мальчишка, был разговорчив без меры, пел песенки или задавал вопросы в совсем не положенное время. А то вдруг поражал Санечку чистой поэзией обо всем, что окрест.

И Лоза похвалила:

— Ты много глядел в жизни, Булычев. Я знаю.

— Глядел, — подтвердил партизан, — однако же скажу без утайки: целые Таганаи книг одолел я, браток, за долгую свою жизнь. Всех Толстых перечитал, и Кольцова, и Никитина, и Некрасова — от корки до корки. А к тому прибавь журналы, какие мне попадались, да еще в ныне текущий год — разные инструкции, подрывное и прочее военное дело.

Внезапно он схватил спутника за руку, выговорил с достоинством:

— А ночь в сих местах — что за ночь! Ты бы глянул на Откликной, когда луна опирается на его подставку! Невозможно красиво, братец ты мой!

Без всякой связи со сказанным огорченно вздохнул и объяснил свой вздох так:

— Часу нет… А как бы славно земляны насобирать, а то наломать грибов на жаренку. Ах, люблю!

Он облизал губы совсем как мальчишка, вспомнивший запах маслят, шипящих в сковороде.

Прошел несколько шагов в молчании, махнул рукой.

— А чо мы — голодные, нет же! А ты другим душу потешь! В лесах и обочь дороги травы цветут, какое медовое времечко! Поляны все в белой кашке, однако и красный луговой клевер тоже есть. А ромашки возьми, хоть и мало их — белоснежно чисты корзиночки с желтизной посреди.