Евгений Марысаев - Голубые рельсы

Толька тоже любил сладкую усталость после многоверстного перехода, когда гудят ноги и лень пошевелить пальцем, и готов был часами выслеживать осторожных глухарей, преследовать косуль и в часы охоты забывал обо всем на свете.

В воскресенье, как всегда, Эрнест растолкал Тольку еще до рассвета. Толька позавтракал. Эрнест попил водички, они закинули за плечи рюкзаки и вышли из вагончика.

Землю, тайгу придавили такие плотные, тяжелые туманы, что порою не различалась узкая звериная тропка, бегущая в дебри. До предела напоенный влагой воздух струился, как вода, и одежда сразу отсырела. Под ногами хлюпала чуть оттаявшая за лето вечная мерзлота. Звезды были часты, крупны, многоцветны, как застывший праздничный фейерверк. Оранжевая луна села на сопку и походила не на луну, а на закатное солнце. На востоке слабо алела узкая лента рассвета.

Шли быстро, прислушиваясь к бесчисленным шорохам. На Эрнесте — неизменная велосипедная шапочка, спецовка с эмблемой БАМа на спине. Патронташ пришит к спецовке. На поясе, с левой стороны, — в кожаных ножнах кинжал с костяным набором на рукоятке. На лезвии с тупой стороны вырезано приспособление для открывания консервных банок и частые зубья — пилочка. Кинжал и ножны Эрнест сделал сам. Точно такой же кинжал он подарил и Тольке, своему спутнику по охоте.

Воздух стал не темным, а синим; алая лента на востоке расширялась, и казалось, что там занимается пожар. Когда поднялись на сопку, Эрнест сел на каменной вершине. На этом месте они каждое воскресенье встречали солнце.

На востоке ворочались облака, похожие на дым. Полнеба горело уже не розовым, а ярко-красным, зловещим огнем. Лучи еще не показавшегося солнца били в зенит и медленно передвигались.

Руки охотников стали бронзовыми. Потом раскаленное лезвие луча полоснуло по глазам. Блеснула извивающаяся река. Ветер разгонял застоявшееся ночное марево, и воздух мелко дрожал, как бы дробился.

Видели они рассветов предостаточно, но каждый был неповторимым… Сотни звуков родились в тайге с первым лучом. Где-то запел глухарь. Чистым гортанным криком крикнул голубь. Со всех сторон засвистели рябчики. Влажный воздух был чуток необычайно, и до парней донесся откуда-то издалека треск сучьев: то крупный зверь спешил к водопою.

В ближних кустах сухо зашуршала прошлогодняя листва, ветки. Они посмотрели туда. На поляну вышел полосатый бурундучок. Он глянул на охотников. Они затаили дыхание. Зверек просеменил мимо Тольки так близко, что он мог поддеть его ногой. Очевидно, он принял его за неодушевленный предмет, например корягу, пень.

— Знаешь, я раньше не мыслил себя без громадных площадей, неонового света, обилия людей на улице и прочей необязательной чепухи, — тихо сказал Эрнест, глядя на огненный шар, который уже оторвался от сопки и заскользил в синеве. — Учился, бегал в кино, ходил в коллективные турпоходы, к которым сейчас питаю непоколебимое отвращение, и думал, что так и надо жить. Однажды, еще в школе, сделали так называемую вылазку на природу. Отошел ночью от палаток и заблудился. Было это в Мещерах, местах берендеевских. Темень — глаз коли. Ночевал на сухой кочке. Просыпаюсь с рассветом — вокруг такое творится!.. Туманы по озеру скользят. На воде ни единой морщинки, как зеркало синее. Лучи все насквозь высветили… Да. Отыскал группу, гуськом побежали по маршруту. Пять, десять, пятнадцать километров позади. Пот глаза застилает, вокруг, конечно, смотреть некогда. В общем, соревнование на выносливость. Руководитель спешит, подгоняет, ему путевку за двадцать километров отметить надо. Служба!.. Не остановятся. Не оглянутся вокруг. Нынче восхищают воздушные лайнеры, космические корабли, совершенные стиральные машины. А природа даже не удивляет. На деревья смотрят и не замечают, будто на уличные урны. Ходят в Третьяковку, Эрмитаж, ахают. А что вот с этим может сравниться?.. — Эрнест оглядел огромное пространство, залитое солнцем, и замолчал.

Как Толька сейчас понимал его!..

Они поднялись и зашагали в долину, ломясь сквозь бурелом, Эрнест мгновенно ориентировался, где лучше обойти глубокую марь, какой звериной тропою из бесчисленных таких троп пробраться в дебри.

В чащобе перепорхнула стая рябчиков. Толька полез было в заросли, но Эрнест остановил его жестом руки. Он вытянул трубкой губы и засвистел, точь-в-точь имитируя свист рябчика. Дюжина птиц одна за другой подлетели на выстрел и сели на одну лиственницу. Они выстрелили одновременно. Четыре рябчика свалились на землю.

Каких только следов нет на звериной тропе! И заячьи, и косульи, и медвежьи, и сохатиные. Эрнест безошибочно определял, какому зверю принадлежит тот или иной след. Толька диву давался: откуда у городского парня такие следопытские познания? «Самому нетрудно догадаться», — отвечал он и толково объяснял, почему именно сохатому или рыси принадлежит обнаруженный след.

Становилось жарко, начала свирепствовать мошка, и они намазались «Дэтой».

Солнце шпарило вовсю. К полудню разгулявшийся было ветерок утих, и с болот струйками потянулось пахнущее гнилью марево. Все стало призрачным, дрожащим: и сопки, и деревья, и валуны. Даже солнце потеряло четкие очертания, расплавилось, разлилось бесформенной массой. Когда вышли к реке, Толька предложил перекусить. Но сначала они спустились на песчаную косу, разделись и прыгнули в ледяные, родниковой прозрачности струи. Усталость осталась в воде.

Эрнест со знанием дела сварил рябчиков, затем на вертеле до румяности обжарил птичьи тушки. Хлеб он нарезал тонкими ломтиками, окунул их в бульон, приправленный лавровым листом, перцем, и, круто посолив, тоже обжарил на костре. Ест Эрнест раз в сутки, но любит изысканные блюда. Гурман.

Возвращались под вечер. Уже с пригорка они увидели Дивный, раскинувшийся далеко в долине, когда слева, за перелеском, раздался крик.

— Лось кричит! — сказал Эрнест.

Они, не сговариваясь, вогнали в стволы ружей жаканы и бросились туда. Выбежав на просторную голубичную поляну, со всех сторон окруженную тайгою, остановились. Там лежала громадная лосиха. Она была еще жива и дергала задними ногами. Когда Толька и Эрнест подошли вплотную, зверь попытался поднять свою длинную, как соха, горбоносую морду. Большие черно-блестящие глаза смотрели без страха — с безудержной тоской. Загривок лосихи был страшно разворочен, туловище окрасилось темной кровью. Вокруг на земле были отпечатки следов рыси.

— Ясно… — сказал Эрнест, внимательно рассматривая следы. — Рысь с дерева прыгнула на лосиху, клыками и когтями разворотила загривок. Ее излюбленный прием.

Желая облегчить страдания зверя, Эрнест приставил ствол «ижевки» к лосиной голове и выстрелил. И в ту же секунду в тайге, очень близко, громко затрещали сучья. Что-то большое, плохо различимое в сумерках, тенью метнулось меж деревьев. Толька вскинул ружье и спустил курок. После выстрела треск сучьев оборвался. Держа ружья наперевес, они с большой осторожностью начали пробираться в дебри. Сердце у Тольки колотилось так, что отдавало в висках.