Евгений Марысаев - Голубые рельсы

Каштан не узнал ее в первое мгновение. На ней был не строгий костюм, в котором она обычно ходила на работу, а длинное, блестящее, как у настоящих актрис, платье, модная прическа, взрослившая ее, глаза отчего-то не серые, а необычные, синие с поволокой. Или они подведены, или просто показались такими Каштану…

Она хорошо читала Маяковского, резко жестикулируя, огрубляя голос.

— Так и знал, что она Маяковского будет читать, — сказал Эрнест Каштану. — Ей это подходит. В ее характере.

Каштан почему-то тоже думал так.

Закончив чтение, Люба помолчала, опустив голову. Потом объявила:

— Сергей Есенин. «Письмо к матери».

— Рискованно, — прошептал Эрнест.

Теперь она была совершенно другая — тоскливомечтательная и нежная.

— Справилась. Молодец! — облегченно сказал Каштан, когда прозвучала последняя фраза.

— Хорошо, — согласился Эрнест. — Но Есенина от нее я не ожидал…

Расходились поздно. Эрнест что-то спросил, но Каштан почему-то не ответил и шел будто немножко пьяный. Из этого состояния Каштана вывел голос Дмитрия:

— Ваня, Эрнест, подождите!

Каштан оглянулся и хотел убежать: Дмитрий шел с Любой. Но бежать было некуда — они находились в центре ярко освещенного Звездного проспекта, и Каштан испытывал уже не смущение, а страх.

Они подошли, поздоровались. Люба была раскрасневшаяся, счастливая от успеха, с неостывшими, немного шальными глазами. Каштан отвел от нее взгляд. «Сердце-то, сердце, ровно хвост овечий, того и гляди выскочит… Сейчас бы ковшик студеной водицы испить. Да мужик я или баба, в конце концов?!»

Задав себе такой вопрос, Каштан посуровел лицом и глянул на Любу, как на заклятого врага.

— Парни, только откровенно: как я бренчал? Не совсем осрамился? — спросил Дмитрий.

— На тройку, если с большой натяжкой, — улыбнулся Эрнест.

— Люба аккомпаниатора певцу не нашла, а я ведь дилетант. Так, бренчал кое-как с детства — пианино дома стояло. Спорить с Любой, сами понимаете, бесполезно. Как с моим армейским старшиной, который однажды приказал мне подменить заболевшего пианиста в солдатском оркестре. «Не могу, товарищ старшина». — «В армии нет слова „не могу“, сержант Янаков! Зарубите это себе на носу!»

Дмитрий иногда подчеркивал немягкий Любин характер. Обычно она воспринимала это как похвалу. Сейчас же Каштан перехватил ее обиженный взгляд.

«Что ж ты, черт, мелешь-то! — с досадой подумал и даже поморщился, как от боли, Каштан. — Ведь девушка перед тобой!»

Вышли на проспект Павла Корчагина. Каштан придержал шаг возле вагончика, в котором жила Люба. Но Люба прошла мимо. Она сказала, что ей надо вернуть взятое «напрокат» у знакомой платье, в котором выступала, и переодеться. Любина знакомая жила в старом Дивном. Миновали перелесок и вышли в старый Дивный, слабо освещенный единственным вокзальным фонарем. Поравнялись с персональным вагончиком Дмитрия — полуразвалившейся лачугой. Парторг пожелал всем спокойной ночи и исчез.

Когда показались вагончики путеукладчиков, случилось самое ужасное для Каштана. Эрнест вежливо распрощался с Любой, сказал бригадиру:

— Вань, ты проводишь Любу, ладно? — и хлопнул дверью прежде, чем бригадир успел вымолвить слово.

— Вы уж проводите меня, Ваня, — без тени жеманства попросила Люба. — Какая темнота! Неужели трудно лишний фонарь повесить? То ли дело на наших проспектах!

— Чего уж, доведу, — вроде бы недовольно буркнул Каштан.

За собственное косноязычие, недовольный тон он тут же изругал себя последними словами: «Деревенщина неотесанная! Тебе бы лаптем щи хлебать, а не такую царевну провожать!.. Помалкивай хоть, авось за умного сойдешь».

Люба остановилась, глядя куда-то в звездно-черную темноту. В синем лунном свете глаза ее были очень темными.

— Кажется, зарница, Ваня? Вперед смотрите. Точно, зарница.

На западе вспыхивали и гасли желтоватые сполохи. Они выхватывали из темноты матово-голубые рельсы Транссибирской магистрали, сопки с частоколом лиственниц, скалу с одичалым деревцем на зубчатой вершине. Сполохи разрастались с каждым мгновением.

Послышался нарастающий гул — то мчался скорый, распарывая ночь светом мощного прожектора. Вскоре он гигантской огненной змеей прогрохотал мимо Дивного. Поезд промчался и растаял в лунно-звездном блеске, но еще долго зарницами вспыхивало от прожектора небо.

— «Россия» пролетела, — сказал Каштан.

— Скорость прямо-таки космическая… Мне сюда. Подождете?

— Ладно, подожду.

Придерживая руками длинное платье, она поднялась на самодельное крыльцо и исчезла в вагончике. Он вспомнил, что геодезист Алла с Березовой — Сыти считала его интересным собеседником, с хорошим юмором, и горько усмехнулся. Потом он решил скрыться и больше не показываться Любе на глаза — посчитал, что осрамился. Затем вспомнил, что обещал проводить ее. Тяжко сейчас было бригадиру…

На крыльцо вышла Люба. Она была в своем обычном наряде — строгом костюме и мужского покроя рубашке с широким галстуком.

— Ваня, а страшно было там, в тайге? — неожиданно спросила Люба.

— Да будет об этом, — смутившись, пробурчал Каштан. — Я-то что? Живой, не покалеченный. А вот Седой… Неужто отлетал парень? На днях письмишко ему отпишу. Небось не сладко в палате с разными думами бока отлеживать.

И опять пауза затянулась. Разговор не получался. Но она задала ему один незначительный вопрос, другой, и Каштан, не без труда продираясь сквозь дебри косноязычия, — а красноречием он никогда не отличался, — наконец разговорился.

— Вам, наверное, трудно приходится? Ведь вы, путеукладчики, на переднем крае стройки.

— Летом еще ничего.

— А гнус?

— Сибиряки его вроде не замечают. Кожа, что ли, у нас дубленая?.. А парни с запада криком кричат. Все дрянью какой-то мажутся. Зимой — да! Туго. Я уж на что привычный, и то…

— А вы уверены, Ваня, что инженер транспорта ваше дело? Любимое, которое на всю жизнь?

— А как же иначе? Коли б к другому делу тянуло, в транспортный институт не поступал. Каждый год в отпуск к матушке езжу, уж как своих люблю, слов нет, а еле-еле месяц у них дотягиваю. По ночам, помню, шпалы снились… Мое дело, точно. Нужное очень, вот что главное. В космос залетели, даже на Луне наследили, а без железных дорог, как без хлеба, не прожить человеку.

— До меня никак не доходит, когда двадцатилетний лоботряс вдруг беспечно заявляет: не нашел еще себя. Кретинизм! Не знаю толком, что представляю собою как педагог, но еще где-то в шестом классе твердо решила: буду учительницей. Самая интересная, захватывающая даже, самая нужная профессия. Плохой учитель, как и врач, — преступник. Например, плохой учитель математики заставит разлюбить свой предмет ученика, в котором от рождения живет Пифагор. Или мальчик зачитывается книгами о путешествиях, но тут появляется этакая нудная классная дама, урокодатель, преподаватель географии, и в мальчике навсегда умер Пржевальский… Тебе интересно?