Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Мы не ответили ей, не видели ничего вокруг — продолжали спорить. Спорили же мы о роли музыки в школьном воспитании. Предложил этот вопрос и настоял его обсудить экстравагантный Юрка. Все необычное в наших начинаниях исходило от увлекающегося долговязого Лучинина. Вот и тогда:

— Вы как хотите, а я не могу представить себя выпускником образцовой школы, не успевшим познакомиться с классической музыкой. Нет, не могу представить.

— Зачем представлять? — отрезвил Лучинина Пашка Трофимов. — Ты сам по себе, музыкальные шедевры — сами по себе. А «вещь в себе», как заметил Кант Иммануил, ничуть не означает «вещи для нас».

Пашка в те уже годы бредил философией и не упускал момента, чтобы не ввернуть в любой разговор — о классной дисциплине ли, об успеваемости, или о работе с пионерами — мудрую философскую цитату.

— Вот именно, Кант! — огрызнулся Юрка. — Десятиклассник, завтрашний выпускник — и вдруг недоучка! Хорошо хоть, что вовремя разучил с пионерами все современные песни. На этом мои познания в музыке закончились.

— А мне лично чудится… — вступил в разговор сидевший с нами Виктор. Он всегда начинал оригинально. — Чудится: там, под столетним вязом, вдруг возникает открытая сцена. Затем по мановению палочки, а то и огрызка карандаша нашего меломана Юрия на ней появляется симфонический оркестр и начинает увертюру Людвига Бетховена. Мы, конечно, слушаем. Мы, недовоспитанные десятиклассники образцовой школы, сидим, закрыв глазки, и умилительно слушаем…

— А что, не создадим оркестр? Почему не можем? — разгорячился Юрка.

— Утопия! — басом заметил Трофимов. — Начни хотя бы с балалайки.

— Я не один хочу начинать. Давай возьмемся вместе.

— Музыка меня не волнует, — отмахнулся Павел.

— Верно! Я и забыл. Ты же у нас гомолит. Бесчувственный и невозмутимый, как булыжник.

Пашка ухмыльнулся. А Виктор внушительно добавил:

— Помните Крылова — «Лебедь, рак да щука»? Не бывать в нашей школе оркестру!

Пришлось возразить ему:

— Возьмем и организуем на удивление всем сомневающимся.

— Ну и секретарь у нас. Цезарь — не секретарь! Пришел, увидел, победил. — Виктор ехидно улыбнулся. — Сейчас же поверить или подождать немного?

— Можешь не обременять себя ни верой, ни надеждой. Оставайся скептиком.

Спорили язвительно. Разошлись, не приняв никакого решения.

И так почти всегда. Дружные и согласные в мелочах, мы очень часто играли в оппозицию при обсуждении сложных, серьезных вопросов. Мы были разные. Потому и дружили, наверное, что были разные, что своими индивидуальными качествами дополняли друг друга, а вместе составляли нечто целое.

К спору о музыке возвращались не раз. И как бы там ни было, все же добились своего: в зиму 1939 года, в последнюю зиму нашего пребывания в школе, мы сколотили свой струнный оркестр — «почти симфонический» — и слушали классическую музыку. Тогда над Сосновкой шефствовала группа артистов Большого театра. С их помощью мы разучили небольшой репертуар, и однажды весной наш самодеятельный концерт в течение восемнадцати минут транслировали по московскому радио.

Не знаю, что переживали в те минуты мои беспокойные друзья — они в составе оркестра сидели в районной радиостудии. Я же буквально витал в поднебесье: стоял рядом с директором школы у хриплого репродуктора и, словно зачарованный, слушал пение Катюши. Катя пела «Колыбельную», ей аккомпанировал оркестр. Жизнерадостный Моцарт, солнечный голос Катюши и наш комсомольский оркестр — лучшего не было в Сосновке, думалось мне, и хотелось, чтоб знали об этом все-все.

Дня через два о нашем оркестре писали в областной газете. Перечислили его организаторов. К удивлению и зависти Юрия, первым назвали почему-то Виктора.

Французское выражение comme il faut (комм иль фо) в переводе на русский означает: «сообразно с требованиями приличия». В далекое старое время, например в эпоху Льва Толстого, так называли вполне благовоспитанного человека. Это выражение мы, конечно же, где-то вычитали и, еще не зная точного его значения, сразу окрестили им Виктора. Позже мы добрались до аристократического смысла французской звучной формулы, но все равно решили: пусть. Пусть с некоторой натяжкой, а Виктору подходит эта старомодная шляпа, — носи на здоровье, только не зазнавайся.

Виктор не обиделся на прозвище; напротив, где надо и не надо стал потом подчеркивать свою «исключительность», делая вид, что он не обычный среди смертных человек, что, не в пример другим, ему позволительны особые манеры и нормы поведения и, если говорить серьезно, ему предназначено великое будущее.

Заносился Виктор часто. В таких чрезвычайных случаях мы рекомендовали ему обзавестись для полноты картины клетчатыми брюками и элегантными белыми перчатками. И странное дело, нехитрая эта рекомендация тотчас сбивала надменную спесь с нашего приятеля и вновь возвращала его в ряды обыкновенных смертных.

Учился он легко и бойко, но только хорошо, а не отлично; любил больше всего историю и литературу. С преподавателями этих дисциплин часто вступал в продолжительные споры. Вычитает в книжке двадцатых годов заумное изречение, потом добивается, чтоб это изречение и вместе с ним его публично опровергали. Умело это делал Андрей Платонович Костров, учитель русского языка и литературы. Выслушав Виктора, Андрей Платонович покачивал головой, затем одним ударом, под смех и одобрение класса, ловко прижимал его к стене — обычно цитатой из Маяковского. Такие состязания, как бы конфузно они ни заканчивались, создавали Виктору славу самого начитанного и, может быть, самого смелого в суждениях ученика нашего класса.

Еще он любил чуть-чуть напускать на себя скептицизм. Мы преотлично знали, что в душе он никакой не скептик, но коль нравилось человеку носить кепку набекрень, мы не противились, прощали эту вольность. Забавно было наблюдать его в роли нигилиста или, лучше сказать, в роли подражателя Евгению Базарову. Но знаменитого героя Тургенева, на взгляд Пашки Трофимова, Виктор сюртука не стоил.

Помимо всего прочего, Виктору страшно хотелось иметь репутацию смутителя нежных сердец. Но тут мы все вместе, не исключая даже Трофимова, дружно становились ему поперек дороги. Будь ты комм иль фо при галстуке, будь аристократом манер, будь хоть прельстительным принцем чужих экзотических стран, мы не позволим тебе, Виктор, морочить наших девушек, нет, не позволим. Впрочем, дело касалось не всех девушек школы: обо всех заботиться было некогда. Мы с Юркой Лучининым (а Пашка из бескорыстной солидарности помогал нам в этом) всячески берегли престиж гордой неприступности всего только двух девичьих сердец — Вали Каштановой и Катеньки Ильинской. Мы сами были непрочь поухаживать за ними, но эти насмешливые сосновчанки словно не видели наших нацеленных взоров, будто для них мы вообще не существовали…