Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Нет, по-товарищески, мы не ставили Виктору подножки, не изобретали интриг, никогда не прибегали к скандальным разоблачениям: это было бы нечестно. Просто мы были уверены, что Виктор, каким бы он популярным ни был, не может рассчитывать на успех у наших избранниц, — и наша уверенность долгое время не подвергалась испытаниям.

Но весной последнего, выпускного, года Виктор неожиданно предложил нам вызов. Мы хотели поручить ему провести с пионерами пушкинский вечер — он самоуверенно сказал:

— Не могу, друзья. Иду на рандеву с Ильинской. Можете по случаю такого необычного события не приставать с комитетской прозой? Будьте человеками, не приставайте.

— Как — рандеву? — крикнул уязвленный Юрка. — Значит, предпочитаешь общественному личное? Какой же ты после того комсомолец?

— Как уж хотите, — спокойно защищался Виктор. — Я полагаю, если девушка назначила свидание, парню не следует быть хамом. Надо пойти и выслушать, чем она взволнована.

В сущности, Виктор был прав. Пусть и обидно было Юрке узнать в этот день о легкомысленном шаге Катюши, мы поступились все же комитетской прозой ради свидания двух комсомольцев под звездами Сосновки. Поступаясь, мы не теряли надежды, что Виктор не найдет у Кати благосклонного расположения: не такая она девушка, чтоб за внешней импозантностью не разглядеть у Виктора всего лишь напыщенную претенциозность. Юрка, правда, колебался, прежде чем согласиться с нами, со мною и Пашкой, но потом как будто успокоился, махнул на все рукой.

Свидание у них состоялось. Что это было за свидание, стало известно на следующее утро, когда задолго до начала занятий ко мне подошла взволнованная Катя и попросила срочно собрать комитет. Мы тут же собрались. Катя рассказала, что встречу придумала она: хотела обсудить с Приклонским прочитанную книгу. Книга — один из романов Томаса Гарди — очень понравилась Кате, но она, к сожалению, не все поняла в ней, и только Приклонский, раньше других прочитавший книгу (Катя узнала в библиотеке), мог, по ее мнению, объяснить недоуменные вопросы.

— Сначала разговор не клеился, потом вдруг заспорили. И о чем только ни спорили! Перебрали все-все. Я его, должно быть, разозлила, и он стал ругаться. Называл меня воображалой, и недотрогой, и мадемуазель Фифи. Почему Фифи? Не понимаю. Он показался мне пьяным. Такой был грубиян и все время кривлялся. А под конец… Под конец он оскорбил меня. — Катя чуть не заплакала. — Назвал узкоглазой мулаткой и греховным смешением европейской и азиатской крови. За что, скажите? Как ему не стыдно! Разве я виновата, что моя мама кореянка? И почему он не любит нерусских? И разве я не русская? — Большие, действительно чуточку узкие Катины глаза наполнились слезами, а смуглые щеки слегка запунцовели.

— Он никого не любит, кроме себя, — веско заключил Трофимов.

— Обсудите его, пожалуйста, — попросила Катя.

Мы успокоили ее и обещали разобраться.

К нашему удивлению, Виктор из слова в слово повторил рассказ Катюши, но решительно возразил против одного.

— Пьяным не был. Все остальное — правда.

— Тогда — тем хуже! Вдесятеро возрастает твоя вина и ответственность, — выпалил Юрка. — За такие выходки надо отвечать сполна. Ты же… Кто позволил оскорблять национальные чувства? Кто, мы спрашиваем?

Юрка горячился по двум основательным причинам: во-первых, он радовался столь жестокому провалу Виктора в глазах обожаемой Катюши; во-вторых, так же честно, как и мы с Трофимовым, негодовал на возмутительный поступок комсомольца.

Я спросил у Виктора, как он оценивает свое поведение сам.

— Обычная ссора с капризной девчонкой.

— Только и всего?

— И никаких осложняющих моментов для мировой пролетарской революции.

Нас удивил такой хулиганский ответ. Пашка поднялся, сжал кулаки, сорвавшимся голосом сказал:

— Вот что, Приклонский, иди и подумай. Либо мы нынче же исключим тебя из комсомола.

— За что, блюстители чести? — спросил вызывающе Виктор.

Мы не стали с ним спорить, отпустили, предупредив, что возвратимся к его делу завтра.

Пашка предложил поговорить с родителями. Предложение было разумным, и мы, не теряя времени, тут же отправились к Приклонским.

Виктора дома не было. Мы намеренно пришли в такой час, чтобы не связывать себя его присутствием. Нас вежливо встретил и внимательно выслушал Аркадий Васильевич — отец Виктора, учитель семилетней школы.

— Спасибо, что пришли и поведали о Викторе. — Аркадий Васильевич — высокий, худой человек с красивой седой шевелюрой. Когда он говорил, волосы на голове почему-то вздрагивали. — Но что я могу вам сказать? — Он быстро обвел каждого из нас своими темными глазами, затем опустил их под стол. У Виктора точно такие же быстрые глаза, пожалуй, еще торопливее. — Мы с матерью учительствуем, Виктор один, видим его редко, — вероятно, балуем… Вот вы говорите: Базаров, комм иль фо и тому подобное. В сущности, это довольно-таки верно. Я тоже замечаю… — Глаза его поднялись и снова виновато опустились. — Пробовал не раз вразумить его — он снисходительно слушает, потом по всем пунктам возражает. Я, — говорю ему, — в твои годы с беляками дрался и ранен был под Перекопом. «Вот и спасибо, — отвечает. — Мы с благодарностью берем от вас эстафету и несем ее дальше — в светлую жизнь, в коммунизм. Драться не желаем». В сущности, это же ошибка, бесспорная ошибка. Воевать вам, видимо, придется. По всему похоже, что придется. А он, видите ли, драться не желает.

Аркадий Васильевич помолчал, постучал по углу стола синеватыми ногтями, потом недовольно сказал:

— Читает что попало.. Всю мою библиотеку времен нэпа перекопал. Перерос, говорит. Старую русскую культуру перерос, вы представляете! И выдумал теперь теорию для оправдания. Отцы-де всегда не понимают своих сыновей, а те удивляются серости родителей. Бедные сыновья, бедные родители!..

Короткие седые волосы на затылке Аркадия Васильевича приподнялись, точно наэлектризованные, и так и остались стоять до конца разговора.

— А мать он совсем теперь не слушает. Что ему мать — подумаешь, авторитет!

Прощаясь, Аркадий Васильевич робко попросил:

— Пожалуйста, передайте этой девушке мое родительское извинение. А Виктора… что ж, накажите, что ли. Должно, очевидно, помочь. Будем надеяться.

Уходили мы, все трое, смущенные и растерянные.

— Виктор сам по себе, родители сами по себе, — задумчиво подытожил Пашка.

— Отсюда и всякие там комм иль фо и прочее, — высказался Юрка.

Я подумал: был бы в живых мой отец и окажись на месте Виктора я, между нами непременно загорелся бы страшный пожар, и в этом пожаре, очень может быть, не раз просвистел бы отцовский тугой ремешок: отец великолепно им пользовался.