Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— Не любо — не слушай, тебя не неволят, — с обидой отозвался Демидов.

— А я не возражаю, — неожиданно сдался Захаршин. — Читай дальше, комсорг. Все равно теперь не заснешь. А заснешь — опять же он приснится.

— Кто — он?

— Щукарь этот, проклятый!

Мы долго читали в тот вечер. А когда солдаты один за одним смежили глаза и уснули, я закрыл книгу и вышел на улицу.

Низко висела меднолобая луна. В чистом морозном воздухе неслышно бродили чуть уловимые запахи весны, и кругом со стеклянным звоном потрескивали хрупкие льдинки. Вспомнилась милая Сосновка. Тогда тоже была ранняя весна, тоже хрустально позванивали льдинки, я провожал в первый раз Валентину, и мы всю дорогу промолчали…

Что же, собственно, произошло? Пятый день я в этом расчете, пятый день мы штурмуем баню, всего пятый день, а люди как будто переменились. Продовольственная норма оставалась прежней, по-прежнему было холодно и грязно, и бивак еще полностью не приведен в порядок, и землянка еще не вымыта — что же все-таки произошло?

Удивительнее всего было для меня превращение Захаршина. Как он развернулся на «кухне», как умеет работать этот крестьянин и подзадоривать других — ни за что не назовешь его единоличником-индивидуалистом. Ему бы командовать расчетом вместо Лапшова, и какой боевой был бы в отряде расчет! И комсомольцы оказались на высоте, к Демидов — хоть сегодня принимай в комсомол, жаль, перерос немного; все, к сожалению, здесь «старики», принимать больше некого… Вот какие перемены в людях вызывает труд… И не только труд. И Щукарь, оказывается, нужен, и посмеяться вместе надо, а была бы гармонь — и взгрустнули бы вместе: вместе и грусть не беда. А Суркову — тому Марс подавай, будто от его Череповца до седого Марса всего лишь один перегон на самолете…

Баню мы завтра закончим, затем в один-два приема расчистим бивак, может быть, выскоблим землянку. А дальше? Хотя бы кто подсказал, скоро ли на фронте начнется оживление…

Вернулся в землянку, когда все уже спали. Один старшина Лапшов мужественно бодрствовал у коптилки — чертил и разрисовывал кроки бивака и боевой площадки. Одновременно он читал оставленную мною книгу.

— Спать, товарищ Дубравин?

— Спать, товарищ Лапшов.

— Я еще с часок посижу.

В этот день все люди полка вышли на биваки. Оружием были кирки, ломы и лопаты; «противником» — зимние оковы блокады: грязный ноздреватый снег и залежавшийся лед, туго спрессованный и прослоенный копотью. Был полковой субботник по очистке площадок — коллективная атака на старуху-блокаду, как сказал накануне вечером Дмитрий Иванович Коршунов. С утра блестело солнце, звенела капель на припеках, день был улыбчивый, небо прозрачное, и мы вовсе не замечали восковой худобы наших вытянутых лиц, не хотели думать, что зимнее изнурение все еще продолжается. Какое, к господу, изнурение, если так ласково пригревает спину; не интенданты, так солнышко отпустит недостающие калории, и теперь уж, можно говорить, мы выжили, и не только выжили — организованно идем в наступление. Берегись, зима! С нами март, с нами весна, с нами оранжевое солнце!

— Что ж, земляки, начнем! — тоном колхозного бригадира предложил Захаршин и с силой опустил тупоносый лом на плотное ледяное поле.

Лед треснул. Захаршин сбросил рукавицы, поплевал на шершавые ладони и снова поднял и с громким выдохом «кхе!» вогнал конец лома в ледяную глыбу. Демидов лопатой поддел кусок льда, с восхищением крикнул Захаршину:

— Силушка! Враз трудодень отвалил. Как не позавидовать!

— Меньше завидуй! — огрызнулся Захаршин. Обернувшись к солдатам, наблюдавшим за его ударами, он повелительно сказал: — Ну, ломай, говорю. Кроши ее, нечистую!

Началось дружное разноголосое трудовое состязание. Глухо долбили заматеревшую твердь толстые увесистые ломы, лязгали, врубаясь в плотно утоптанный снег, остророгие кирки, звонко скребли по оголенному асфальту железные лопаты, за ними, завершая согласованный цикл, сердито шуршали березовые жесткие метлы.

Я работал киркой. Мне нравился этот немудрый удобный инструмент. Ловкий удар — и в сторону летят холодные брызги; новый удар — и в крошеве льда, в острых его осколках прыгают искры горячего солнца…

Через час объявили перерыв. Захаршин развернул цветастый кисет, угостил всех «новоленинградской махоркой» — так мы назвали крупный корешковый табак, изготовленный из листьев и веток на ленинградской фабрике.

— Так вот и в добром колхозе, — со вздохом заметил Захаршин, присев на глыбу льда и посмотрев на небо.

— Что в вашем добром колхозе? — спросил его Демидов.

— Пироги пекут и бражку похмельную варят, — загадочно ответил «старик».

Демидов разочарованно усмехнулся:

— А я-то думал!..

— Больно ты речист, Демидов. Погляди-ка вон лучше в небеса.

Вслед за Демидовым все посмотрели в небо. Оно было такое же прозрачное и синее, как и утром, — немного стало выше и гуще, и по всему небосводу теперь разливалась прохладная, до слез восторгающая чистота — зимой такого не было. И мне подумалось: скучает Захаршин, гнетет и ломает его хмурая тоска — первую весну встречает не в родном колхозе…

После перерыва приехал член Военного совета армии. Вместе с ним из машины вышли полковник Тарабрин и Коршунов. Очень высокий, сухой, с белым шрамом под бровью, бригадный комиссар Подмаренников молча оглядел площадку, смерил глазами толщину наколотого льда, издали взглянул на аэростат, на лебедку, стоявшую на матах из прутьев, — потом они пошли: Лапшов повел их в баню.

Вскоре Лапшов прибежал за мной:

— Идем! Член Военного совета требует.

— Зачем?

— Ну откуда я знаю. Приказал: «Позови комсорга».

Когда я докладывал ему о своем прибытии, Подмаренников смотрел на меня приветливо, затем вежливо спросил:

— Расскажите, как вы додумались до этого? — и обвел рукой помещение «кухни».

Выслушав меня, повернулся к Коршунову.

— Дело, честно говоря, не в бане, — сказал Дмитрий Иванович. — Люди заметно посвежели.

Полковник Тарабрин добавил:

— Этот расчет был недавно слабым. От истощения ослабли.

— И аэростаты всегда наготове? — строго спросил Подмаренников.

— Полагаю, товарищ комиссар, — Тарабрин подмигнул Лапшову.

Старшина стремглав вылетел на улицу. Я хотел было ринуться вслед за ним, но в самое последнее мгновение благоразумно воздержался.

— Тревога! — кричал на пути к биваку диким голосом Лапшов.

И только мы вылезли из «кухни», над площадкой уже плавал в воздухе легкий, красивый, серебристый аэростат. Сдерживаемый расчетом за стропы, он дрожал, словно живой, и слегка позванивал, а когда стропы отпустили, мягко рванулся вверх и беспрепятственно пошел в поднебесье, постепенно уменьшаясь в размерах.