Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— Ну, а есть ли у вас еще где-нибудь баня? — спросил Подмаренников.

Коршунов сказал:

— Сегодня открывается в расчете Баштанова, завтра — в третьем дивизионе.

— Поехали!

Меня тоже взяли с собой.

В машине член Военного совета спросил:

— Это у вас же сказки Щукаря читают солдатам?

Тарабрин и Коршунов с удивлением переглянулись, как бы выясняя, кому из них надо отвечать. Но отвечать следовало мне, потому что ни командир полка, ни комиссар об этих чтениях пока ничего не знали.

— У нас, товарищ член Военного совета. Но Щукарь солдатам не понравился. Читаем теперь «Чапаева». — Мы в самом деле в последний вечер начали повесть Фурманова.

Подмаренников улыбаясь обернулся, глянул на меня, на Коршунова и, ничего не говоря, снова удобно уселся на своем месте рядом с шофером. В конце пути он сказал:

— А я, говоря по совести, собирался вас распекать, товарищ Коршунов.

— За что, товарищ комиссар? — живо откликнулся Коршунов.

— За что — я думаю, найдется.

Приехали на точку. Разворошенный снег и серый с прожилками лед спокойно таяли под солнцем, людей на площадке не было. У входа в землянку нас встретил Баштанов. Доложил, что после субботника люди отдыхают.

— Пусть отдыхают. Покажите баню, — сухо сказал Подмаренников.

Следуя за ним, мы обогнули бивак, вышли в сквер, занесенный снегом, и в самом его углу остановились у входа в противоосколочное убежище.

Вниз спускались плотно сбитые ступеньки, у новой тесовой двери лежали недавно брошенные и еще не растоптанные фашины из ивовых прутьев; над дверью, у левого косяка, торчала еловая ветка.

Баштанов толкнул дверь, и мы очутились в тамбуре, хорошо освещенном сверху через толстое автомобильное стекло. В глаза бросилась новинка: на стене, купаясь в желтоватом свете, висела вправленная в рамку небольшая квадратная картина — потемневшая копия с известного полотна Саврасова «Грачи прилетели». Подмаренников, взглянув на картину, отошел, насколько позволяло узкое помещение, посмотрел еще. Все ждали, что он что-нибудь скажет, — он не сказал ни слова.

— А вот сама баня, — объявил Баштанов, открыв внутреннюю дверь. Пахнуло волглым теплом оттаявшей земли и свежей сыростью.

Баня представляла собой несколько расширенную, разгороженную на две части и аккуратно обшитую серыми заборными досками земляную щель. Одну часть помещения сплошь занимала большая кирпичная печь с котлом («Наша котельная», — объяснил Баштанов); во второй половине («Парная, она же прачечная») на деревянном полу с желобками для стока воды стояли вдоль стены лавка, тазы и ведра, посередине возвышалась на кирпичах чугунная буржуйка («Для подогрева воды и воздуха»); и у самой двери отгороженный угол помещения был оборудован под раздевальную («Так точно, раздевалка») — здесь были два табурета и в стенке над ними торчали два деревянных крючка. В «котельной» было полутемно, «парная» освещалась через вентиляционное окно, вставленное в потолок рядом с дымоходом.

Ни член Военного совета, ни командир полка, ни Коршунов вопросов не задавали. Баштанов объяснил, что большой и тяжелый котел невозможно было никакими силами просунуть в двери — спустили в уготовленное для него гнездо через крышу.

— На веревках снизили. Лебедкой.

— Котел-то ведь коммунхозовский? — спросил улыбнувшись Тарабрин.

— Так точно, товарищ полковник. Во дворе сгоревшего дома подобрали.

— А мне пришлось писать в райсовет гарантийную бумагу. Обещал после войны возвратить по принадлежности и в полной сохранности.

— А он и не пропадет, товарищ полковник. Куда ему пропасть?

Вернулись в тамбур.

— Значит, испортили щель? — неожиданно спросил Подмаренников.

— Никак нет, товарищ член Военного совета, — отвечал Баштанов. — Наоборот, расширили, обшили досками и утеплили. И вход никому не заказан. Случится тревога — пожалуйста, хотите отдыхайте, хотите купайтесь, — и польза, и удовольствие. На стрелках напишем: «Убежище и баня».

Подмаренников долго стоял перед картиной — то ли думал, то ли разглядывал изображение. Один раз он подошел к полотну вплотную, вынул из кармана шинели перочинный ножик и осторожно сколупнул им с холста — со ствола березы под верхним грачиным гнездом — кусочек серой глины. Сказал стоявшему рядом Тарабрину:

— Великолепное полотно, изящная картинка. Кажется, так писал о ней Стасов?

— Я не помню этого отзыва великого критика, товарищ комиссар, — ответил Тарабрин.

Несколько минут стояли у машины. Подмаренников наконец разговорился. Речь была краткой и убедительной.

— Грачи еще не прилетели, но, несомненно, прилетят, товарищ Коршунов, к этому надо готовиться. И распекать вас придется. Многое ведь еще надо сделать. На днях пригласим на Военный совет. Всех троих, — Подмаренников строго посмотрел на меня. Тарабрину и комиссару сказал: — Будете докладывать о дисциплине и боевой способности полка. А вы, — обратился ко мне, — доложите о банях.

Открыв дверцу машины, помедлил, затем улыбаясь сказал:

— Ну садитесь, подвезу до штаба.

Я так и не понял, доволен остался член Военного совета посещением полка или недоволен. Но по тому, как многозначительно обменялись взглядами Тарабрин и Коршунов, я догадался, что ругать нас, пожалуй, и не за что.

Наконец сквозь блокаду прорвались, пошли письма. Городские почтальоны задыхались под тяжестью сумок, а иные из них, кто обслуживал дальние маршруты, развозили письма на салазках.

Надо ли говорить, сколько повестей, легенд, радостных и горестных историй вмещали в те дни брезентовые сумки почтальонов, сколько жизни трепетало на страницах писем, сколько теплых надежд, сколько ласковых слов, сколько хороших, приятных, печальных и жестоких сообщений таили в себе синие, белые, желтые, форменные и самодельные, квадратные и треугольные конверты. Надо было видеть, как тот или иной солдат с радостью либо с тревогой, точно опасную гранату, берет в свои руки письмо, тут же на глазах товарищей вскрывает его и жадно читает… и если он продолжает улыбаться, значит можно подойти к нему и от души поздравить: там оказалось все в порядке; но если он заскрипел зубами, уставился, как ненормальный, в одну точку или смахнул рукавом слезу, тогда воздержись, лучше не подходи, дай ему время побыть одному: он во власти горя… Надо было видеть такую картину, чтобы представить, с каким нетерпением, с каким напряжением чувств и беспокойных мыслей ожидали мы почты с Большой земли и как нам хотелось, чтобы некоторых писем совсем пока не было, а другие приходили чуть ли не ежедневно.