Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Подмаренников остановился, потрогал портупею, ослабил воротник у гимнастерки, налил и выпил воды. По залу пробежал ветерок.

— Блокаду ведь нам навязали, она вовсе не следствие хитроумных планов нашего Верховного командования. Блокада — явление временное и чрезвычайно неприятное для города, так и для фронта, для всего советского фронта. Можно ли дальше терпеть такое положение? Можно ли спокойно выжидать, с чем пожалует весна со стороны противника? Страна и народ не позволят нам занимать позиции пассивных наблюдателей. Здесь нам доверили одни позиции — позиции бойцов, готовых в любую минуту двинуться вперед и атаковать врага… На днях в одной землянке у Тарабрина повесили картину «Грачи прилетели». Великолепный символ! И мы, назначая это совещание, хотели хвалить руководителей полка. Но когда мы поразмыслили над нашими завтрашними задачами, посмотрели своими глазами на состояние войск, когда нам в Военном совете фронта раскрыли замыслы противника и показали наши возможности, мы решили воздержаться. Хвалиться преждевременно. Тарабрин и Коршунов раньше других внутренне почувствовали косную силу блокады и бросили ей большевистский вызов. Но они положили первый, только первый камень в фундамент будущего здания. Дело теперь за размахом, за разворотом начатой работы до оптимальных размеров. Эту работу мы и будем проводить. Нет, не теплые мечтания о мирных занятиях, уважаемый товарищ Дубравин, будем мы культивировать. Слышите меня? (Я хорошо все слышал, все до единого слова.) Все, что мы делаем сегодня и будем делать завтра, будет направлено к единой и поистине благородной цели — к ликвидации блокады, выигрышу сражений и, в конечном счете, к победе над фашизмом.

Бригадный комиссар не сказал, пожалуй, ничего нового, и все же его речь меня ошеломила. Я понял, что каждодневные наши дела, даже такие «героические», как бани и субботники, — все это действительно мелко и незначительно по сравнению с тем, что от нас требовалось. Где-то в глубине души жила у меня надежда: только продержаться… продержимся — придут новые дивизии, страна подошлет — тогда начнется наступление. Иного выхода из положения я не представлял. А Подмаренников сказал: будьте добры своими силами… дистрофики мы или не дистрофики, судьба Ленинграда — на нашей совести. Выходит, изнурительная голодовка — это еще не все, впереди будут новые, возможно более крутые испытания. Невольно задумаешься и начнешь тревожиться… Вместе с тем — вот непостижимая тайна настроения! — радостно было сознавать свое индивидуальное причастие к большому народному делу. Речь Подмаренникова, как ни странно, окрыляла. Она подняла меня на какую-то гору, и с вершины этой горы я увидел в дымке пугающие дали. Было страшно и весело, захватывало дух, но возвращаться в обжитую долину уже не хотелось.

В эти дни меня захватила одна неотступная мысль. Трудно сказать, как она возникла. Может, вспомнил последнюю встречу с Пашкой, или толчком к этой мысли были слова Подмаренникова, или, быть может, надоумил Дмитрий Иванович Коршунов, когда после Военного совета, положив мне руку на плечо, он коротко и весело спросил: «Ну-с, каковы будут решения?» Я в самом деле должен был принять решение — одно из трудных, возможно, самое ответственное в жизни. Я думал о партии и беспрерывно спрашивал себя: достоин ли?

Лиловый полыхал закат, пахло весенней свежестью, я шел по набережной и продолжал раздумывать. Напротив маячил шпиль Петропавловской крепости — он был зачехлен и потому казался низким и печальным. Почему-то хотелось, чтоб в этот весенний вечер шпиль блестел в лучах заката всеми своими золотыми гранями — куда веселее, когда он блестит. Но блестеть он не может. Устанавливалась ясная погода, и немцы со дня на день могли возобновить воздушные налеты, благо всю зиму не тревожили нас сверху.

Что состоять в партии не легко, мне было ясно. Тот, кто связывал себя с партией, отваживался все время идти на подъем, без передышек и остановок. Нагрузку такого пути, думалось, я выдержу, даже в блокаде больше не согнусь, если повторится такая история, — постараюсь не согнуться. Но большевиком становится все же не каждый. Каждого — не принимают. Открывают двери достойным. Достоин ли, Дубравин? Отвечай по совести. По совести, не достает, пожалуй, многого. Главное — характер рыхловат. И в людях разбираешься не тонко. Иные поступки тебя обескураживают — ты же не знаешь, почему люди поступают так, а не иначе. Почему, например, не раскусил Оглоблина? Даже друзей своих — Виктора, Юрку — и то как следует не знаешь…

Навстречу бежал Антипа.

— О чем задумался, Алеша?

— Жалею… Шпиль зачехлен на Петропавловке. Как бы он блестел на солнце!

— Чепуха! Поэзия и сентименты — в невозвратимом прошлом.

— Куда торопишься?

— К жене, — полушепотом сказал Антипа. Подойдя вплотную, взял меня за локоть. — Дров надо наколоть, печку растопить. Сынишку сегодня купаем. Будут искать — скажи: где-нибудь на точке. Усвоил?

— Жена — не сентименты?

— Жена есть жена, сказал где-то Чехов. И он, безусловно, прав.

— Здорова?

— Ну кто сейчас здоров, Алексей! Впрочем, она у меня молодец, — Антипа улыбнулся. — Так, пожалуйста, где-то на точках третьего дивизиона. Ажур?

— Беги. Искать, очевидно, не будут.

Сияющий Антипа выпустил мой локоть, отправился дальше.

Странный человек — этот Антипа. Осенью хныкал и метался в панике, теперь, кажется, освоился. Три раза в неделю, словно по графику, ходит ночевать к жене. В полку говорят: «Кому война, блокада и казарма, а у Антипы жена и квартира на Фонтанке!» Как-то мне попался в руки его карандаш — на нем было вырезано: «Украдено у Клокова». — «Ты что же, — спросил я его, — подозреваешь всех в нечестности или так издевательски шутишь!» — «Не шучу и не подозреваю, — ответил он серьезно. — Спокойнее на душе, когда убежден, что твой карандаш никто не возьмет. У меня ни одна вещь пока не пропадала». — «Еще бы, кто захочет прикасаться к таким оскорбительным клеймам?» — «Вот именно!» — сощурился Антипа, потирая руки. Потом, присмотревшись, я заметил, что все его вещи перемечены точно таким же идиотским образом: сумка, блокнот, носовой платок, даже носки и портянки, — одни были надписаны чернилами, другие расшиты по углам коричневыми нитками. Не клеймен ли он сам? А ведь он — молодой член партии и, насколько мне известно, на партийных собраниях всегда кого-нибудь критикует. Непонятный человек!

Нет, истинные большевики не-такие; Антипа, надо думать, исключение. Хорошо сказал Не-Добролюбов: …чувствовать себя мобилизованным. Быть мобилизованным — значит никогда не оставаться одиноким, всегда сознавать, что должен быть полезен и необходим другим. Сколько будет дней впереди, столько же и будет длиться эта почетная и ответственная мобилизация. Во имя чего? В конце концов во имя победы над слабостями и недостатками — всем тем, что унижает человека и делает рабом проклятых обстоятельств. Унизительно — лицемерить с собой и приспосабливаться к прихотям других. Глупо — растрачивать нервы на пустяки и мелочи. Стыдно — заботиться о себе и собственном счастьице только. Человеку назначено быть творцом и открывателем — пусть таковым он и будет. Если коммунизм означает конец человеческим распрям, узаконивает дружбу, поднимает людей до вершин самой высокой культуры, право же, стоит посвятить свои силы этой великой и прекрасной цели!..