Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Я «раскусил» симфонию к концу второй части, когда за глухими стонами басов услышал отчетливо-светлое пение скрипок.

В третьей части, наиболее быстрой по темпу, в беспрерывном повторении и нарастании звуков две найденные мною темы то и дело сталкивались и чередовались. За мигом тревожного шороха мелькало мгновение чудесного рассвета, за вздохами тяжкого страдания — звонкая трель певчей птицы над лугами. Эта изумительная трель, словно ликующий танец, может, утренний луч по росе или булькающий говор ручья, возвращалась опять и опять, пробиваясь сквозь шорохи ночи, и тогда казалось: вот она снова придет, снова услышишь пленительный звон, — жизнь великолепна, блажен, кто ее понимает…

Глядя Кайновскому в затылок, подумал: мрачная тема — его, звонкая, светлая — моя. Почему подумалось, не знаю, но с этого момента музыка симфонии обрела для меня отчетливо выраженный смысл. Я видел его плечи, засыпанные перхотью, видел, как прижимался он к женщине, а она отстраняла его, громко шепча и скабрезно улыбаясь, — и мне нестерпимо хотелось, чтоб в эту минуту вдруг проглянуло солнце.

Но солнце с его поднебесной песней на время заслонили тучи. Оркестр монотонно отбивал какие-то темные удары. Один, настойчивый и раздражающий, напомнил удары молотка, сердито забивающего гвозди. Несказанно долго ворчала тяжелая тема. Зато с каким блеском выбилась из-под нее и рассыпалась затем на звонкие осколки мелодия утра и утренней свежести. Впрочем, на секунду она удалилась, уступила место неприятной теме, но потом возвратилась снова и снова разлетелась в цветы и колокольчики. И так повторилось не однажды, пока она не победила.

Но это случилось уже в конце симфонии. Несколько раз она отступала, замирала, гасла, возвращалась откуда-то издалека, ширилась, полнилась, звенела, наконец возликовала безраздельно, утвердив себя всей торжествующей мощью оркестра.

Это было прекрасно. Теперь мне не хотелось ни видеть Кайновского, ни думать о нем. Я пережил незабываемый вечер.

И все же, полагаю, не будь передо мной Кайновского, я, очень возможно, не понял бы симфонии, во всяком случае едва ли ощутил бы ее напряженный драматизм.

А может, и нет. Быть может, Кайновский совсем ни при чем. Говорила музыка. Она, я убедился, умела говорить не только посвященным.

Давно не вспоминал я Виктора, несправедливо не вспоминал. Он продолжает жить и трудиться, по-прежнему служит в полку и слывет хорошим мотористом. Еще весной он изучил автомобиль, дерзко изучил, но шофером полковника Тарабрина, как предполагалось раньше, стать не успел: полковник к тому времени выбыл. По совету Коршунова, Виктору доверили лебедочный автомобиль на одной из точек у Средней Рогатки, потом присвоили звание младшего сержанта.

Ветреным днем в ноябре мы встретились. Расчет — два пожилых солдата, остальные девушки — возился на биваке; Виктор сидел в автомобиле, прогревал мотор.

Когда поздоровались, я его спросил:

— Ну, доволен судьбой?

— Судьба в наших руках, Алеша.

Мне понравился этот ответ. И вообще в этот раз Виктор чем-то меня чрезвычайно тронул. Он был спокоен, серьезен, рассудителен, прежней раздражительности и следов не было.

Заглушив мотор, он сказал:

— Кажется, теперь понимаю войну. И все понимаю. Поздненько прозрел, не правда ли, но вот — ишь ты, поди ж ты, как говорила тетушка, — все-таки вроде прозрел. Очень жить хочу, понимаешь? И не как-нибудь, а по-хорошему, по-человечески. Волжская твердыня до волнения радует. Замечательно развернулись, правда? В сущности, так и должно было быть. Где-то должна же обозначиться победа. А она непременно будет. Все русские силы положим, но победим. Я иногда размышляю: если есть на свете этот самый бог, то он, велемудрый, должен держать единственно нашу сторону. Потому что святее нашего дела нет ничего в истории от самого сотворения мира. Немцы — варвары, мы, по счастью, принадлежим к доброму племени человечества. Оттого и жить вот хочется. Хотя бы до первого часа победы. Я недавно додумался до этого. Удивляюсь, почему не додумался раньше. Все ведь так просто, если прикинуть без горячки.

— Ты изменился, Виктор.

Он улыбнулся, потрогал мои лейтенантские погоны.

— Закон. Мировой закон, Алеша. Все течет, все изменяется. Гераклит?

— Гераклит.

— А знаешь, — Виктор помедлил. — Я ведь женился. Не веришь? Подожди минутку.

Он вылез из кабины и пошел к биваку.

Мгновение я думал: «Разыгрывает!» Но, вспомнив его прежнего, не удивился. «От него, конечно, можно ожидать». И все же мне не верилось. Женитьба в дни войны — затея несерьезная.

Виктор вернулся с девушкой, держа ее под руку. Она была в ватнике, серой ушанке и неуклюжих, слишком больших для ее миниатюрного роста валенках.

— Знакомься. Жена, — представил ее Виктор.

— Женя, — застенчиво молвила девушка, протянув мне тонкую руку.

Я заглянул ей в глаза — темные, робкие, счастливые. Она почему-то смутилась. На бледных щеках проступил горячий яблочный румянец.

— Свадьбы еще не было, — выручил Виктор. — Тебя пригласим обязательно. Попробуй откажись.

— Когда же?

— Наметили в день Нового года. Выпросим у начальства двухсуточный отпуск, возьмем свой солдатский паек — четыре сутодачи — и отпразднуем без происшествий на ее квартире.

— Если к тому времени не разбомбят квартиру, — прибавила Женя.

— Разбомбят — найдем другую. Мало ли пустующих квартир в Ленинграде.

— В своей, конечно, лучше.

Виктор взял ее за руки, нежно улыбнулся, шепотом сказал:

— А теперь иди, курносая. Иди. Мы потолкуем с другом.

Женя пошла к биваку.

Глядя ей вслед, Виктор говорил:

— Вот такая… Она у меня такая. Милая, чуткая, даже немного красивая. Правда, красивая? Пригожая. Валенки безобразны и ватник не по росту. А так она тоненькая, хрупкая — того и гляди переломится от ветра.

— Ленинградка?

— Да. Родители погибли: мать — в голодовку, отец — на передней, из поиска не вернулся. Скажешь, ослеплен? Если и ослеплен, то ее душой, не одними глазками. Она… Ты помнишь мою мать, конечно? В общем-то добрая, правильная женщина, но очень уж приторная, извини за слово. Все подавала карамельки в розовых бумажках. И мне эти карамельки с детства опротивели. Женя понимает… Нет, я не брошу ее, нипочем не брошу.

— Живете в землянке?

— Живем нескладно, Алексей, — Виктор посерьезнел. — Она отдыхает с расчетом, я живу в машине. Вдвоем бываем редко. Когда останемся вдвоем, нас стараются не беспокоить. Но мы понимаем: страшно неудобно. На днях подал рапорт: пусть переведут на другую точку. Женя останется здесь, а я переведусь. Встречаться будем изредка. Хочется по-хорошему.