Владимир Мирнев - Поздняя птица

– Вот именно, что вы.

– Конечно, я не знаю, но, конечно, я считаю, что культурный.

– Почему? – молниеносно проговорил бухгалтер.

– Вот привязался. Что я, пью или дерусь? Если бы я это дело делал, то понятно, а так я ничего такого не делал. Я у вас ни разу еще не подрался и вообще редко дерусь. Что я такого сделал?

– Деревня, – протянул бухгалтер.

– Кто это деревня?

– Вы – это деревня!

– Дурной ты, – повернулся Федор к выходу.

Он постоял возле машины, покурил и пожалел, что с языка сорвалось нехорошее слово, и опять вспомнил слова своего наставника: молча повернись и с достоинством уйди! А Федор не сумел молча повернуться и с достоинством уйти. «Эх, Федор, дубина», – ругал он себя. Ему поскорее хотелось увидеть председателя, с которым чувствовал себя очень хорошо, так хорошо, будто у них было много общего, а сейчас, особенно после ссоры с бухгалтером, ему не терпелось увидеть того. И непременно поговорить с ним… Обычно неразговорчивый, молчаливый, Федор впервые почувствовал острую необходимость говорить, ему нужно было высказаться. Федор все стоял, ждал, не зная, что делать.

– Идите сюда! – крикнул бухгалтер.

Федор сделал вид, что не слышит, а сам думал: идти или нет? Бухгалтер крикнул еще раз.

– Знаете, я погорячился, – сказал нервно бухгалтер. – Меня мучает то, что я мог вас обидеть.

– Ничуть, – пожал плечами Федор. – Я извиняюсь, а ты, а вы ничего, не пьяный же ты был. Так что элементарно ничего.

– Опять непонятное слово, – поморщился бухгалтер. – Знаете, неграмотно, черт побери! Культурно – это что значит? Это то, что вежливо, все время на «вы», только выкать. Поняли меня?

– Ясно. Мне это все ясно. Только я из вежливости тыкаю.

– А когда ругаетесь, то как?

– А я не ругаюсь, – отвечал Федор. – Мне не везет, я никогда не ругаюсь.

– Э-э, – сказал бухгалтер, – ехайте на поле. С вас ничего не возьмешь. Ехайте зерно возить, заместитель в районе, а председатель заболел, так что я один начальник.

– Вот вы-то культурный, а почему? – спросил Федор.

– Сейчас нельзя ответить, – сказал бухгалтер. – Это очень сложно. Но если хотите, то я всегда думаю, как поступить, чтобы культурно, грамотно, вежливо. Книги читаю, чтобы знать все. Если бы все стремились к этому, не было тогда ни ссор, ни войн – это в международном плане, в земном, так сказать. Человек загорячился, но если он начнет размышлять – почему, то горячка пройдет и все будет нормально. Пусть мне говорят самые низкие слова, но, если я знаю, что они недостойны меня, я их будто и не слышу. Я на них не обращаю внимания.

Было шесть часов утра. На поле уже тарахтели комбайны. Федор стал на подножку и поглядел округ. Далекие деревни голубыми клубочками стояли на холмах; на пригорках и в оврагах густо синели леса. Когда посигналили с комбайна, Федор подвел свою машину к комбайну и вел ее рядом до тех пор, пока кузов не наполнился пшеницей. Целый день возил он пшеницу. Под вечер переехали на другое поле и продолжали косить. Иногда верхом на лошади приезжал агроном, глядел на то, как косят пшеницу, и уезжал. Лошадка у него была маленькая, каурая, и ноги агронома свешивались почти до земли.

На току Федор увидел старика. Старик радостно улыбнулся и подошел к парню.

– На, поешь, – протянул Федору узелок с едой.

– Это давай, не откажусь, – проговорил Федор и смутился, неуверенно положил узелок на зерно и сел рядом. Он вспомнил вчерашний рассказ председателя и только сейчас внимательно оглядел старика, ища в нем что-нибудь значительное, такое, что выдавало бы бывшего начальника или что-нибудь необыкновенное, присущее людям большим, о которых Федор много читал: строгий, серьезный и очень пронзительный взгляд, высокий лоб с умными складками, лохматые брови вразлет и все такое. Но ничего в старике он не заметил. Старик сидел спокойно и торжественно, положив натруженные за долгие годы руки на колени, и радостно поглядел на Федора. Во всей его старческой фигуре проглядывало что-то прекрасное, хотя Федор не мог понять, что именно.

В узелке были очищенная картошка, зеленый лук, яйца, соль и масло. Крупную отваренную картошку Федор ел редко: в столовой ее не давали, потому что стоила она дешево. А теперь, глядя на картошку, он испытывал какой-то восторг и ел поэтому быстро, похрустывая луком и солью.

– Первая еда, – говорил старику.

Картошки было много, но Федор умял ее быстро. Потом старик ездил с Федором к комбайнам, а после двенадцати ночи они поехали домой. Всходил бледный месяц, уныло и отрешенно повиснув над полями и над рощами; тонкий, оплывший, он еле-еле просвечивал еще густой, дневной воздух. Спокойные, притихшие холмы, казалось, говорили о чем-то друг другу.

– Слушай, – сказал Федор, – я никогда такого не видал. Чтоб красиво так.

Федор направился купаться на пруд, а старик постоял возле машины и тоже пошел к пруду. Федор разделся и плюхнулся в воду. Фыркая, вразмашку поплыл к другому берегу. У ветел, росших на берегу, кто-то ойкнул и бросился бежать от пруда. Старик закричал:

– Натка, ты куда? Постой, пугливая девка, постой! Она всегда тут сидит одна, – сказал старик. – Она тебя испугалась. Красивая девка.

– Нет уж, спасибо. Я одной сыт деликатно по горло. Хватит с меня. Такая была хорошая краля, прямо жалость после этого…

Месяц скрылся. Федор говорил, фыркая в воде, а старик глядел на него внимательно, сосредоточенно. Федор вылез из воды, оделся и сел рядом и закурил, и старик тоже закурил.

– У нас в детдоме один воспитатель говорил: надо сначала влюбить в себя девушку, то есть подойти к ней, а когда она того, втюрится, отойти. Вот тогда она будет любить тебя. И не страшно в таком случае ничего. Он так и называл это – «подойти, чтобы отойти». Вот как надо. Ты почему не женат?

– Так получилось. Пойдем домой?

Они молча встали и пошли.

– Видишь, Федя, – заговорил старик, касаясь его плеча и сильно затягиваясь папироской. – Видишь, Федя. – Он несколько раз повторил «видишь, Федя», как будто раздумывая, говорить или нет.

Воздух посвежел, задвигался. Там, где был месяц, забелело пятно, а сам месяц, спрятавшись за облака, крался куда-то в сторону, будто хотел вдруг оказаться с другой стороны неба. Старик постелил Федору на полу, сам лег на печке. Полежал немного и встал.

– Видишь, Федя, – сказал он. – Получилось так. Нехорошо вышло, но теперь, когда я прожил свое, думаю об этом по-другому.

Федор приподнялся, сел на постели и стал слушать.

– Я как, Федя, оглянусь назад, то что? А то, что вроде не могу понять, как я жил, и с жизни не могу спросить. Потому как вроде честно. А тогда думаю: а так ли? Вот в тридцать восьмом Иван Шебко, мой сгодок, покойник уже, взял мешок зерна. Я настоял, и его посадили, три года дали. Все по закону, а как это, хорошо али как? Изверг, кричала мне его жена, выродок, чтоб у тебя, у меня, мол, дети в страшных муках корчились! Я хорошо помню: изверг ты, душегуб! Их сродственники сейчас, чтоб здороваться со мною, нет. Вот так, Федя. А я-то делал для них лучше, я сам становился за плуг, сам пахал, сам все делал. Ни один председатель этого не делал, разве только Дмитрич Копылов, наш нонешний председатель. Он не стесняется этого.