Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта

Утро, утро!

На косогоре под елкой я лежу и пишу…

На самой верхушке елки сидит черный золотоносый дрозд и не переставая поет:

— Чуфт-чуфт-утирль! Цью-цью! Трчи-трлю-ю!

Долго еще свистит дрозд. О чем?

Я не знаю. Только слышу и чувствую — дивно хороша песня его. Может, он среди дроздов считается лучшим песнопевцем. Не знаю.

Во всяком случае, дрозд — истинный, прекрасный певец: легкая радость жизни звенит в его душе, и он беспечно поет свою песенку для себя, и ему все равно, слушают его или нет.

Да. Так поет на вершине пташка.

И так я — на косогоре под тенистой елкой пишу…

В дни маленьких, но совсем особенных радостей, когда невидимая рука вдруг заденет чуткие струны души моей, — я бегу сюда на косогор и пишу…

Я пишу небольшие записки. Пишу, как умею, как искренне чувствую.

Иногда перечитываю исписанные клочки и в каждой букве вижу след своей жизни: это приносит мне некоторое удовольствие и, кроме того, во многом здесь утешает меня, простого, незаметного землежителя. А это служит достаточным оправданием…

Ну, много ли нужно мне?

И вот, в дни маленьких, но совсем особенных радостей пишу свои записки. Пишу вольно и просто, как хочу.

Пусть дрозд поет свои песни — я буду петь свои. Мы ведь не помешаем друг другу. Превосходно.

До охоты еще было далече, и потому мы пропадали на озерах или на Каме.

Как-то после вечерней зари, когда чуть заскрипел коростель, мы захватили удилишки, пестерь, жестяной чайник, топор, мешочек с кормом для рыб, навозных червей и отправились (за 18 верст) на рыбалку, на Каму.

Иоиль не забыл взять черного хлебца и картошки, чтобы там на ночевке подзакусить…

Шагать довелось напрямик — через просеку.

Потом свернули влево, на лесную тропку.

А там выбрались на закамские луга.

Эх, луга, луга!

Раздольное, благоухающее царство цветов и травинок. Знай любуйся вокруг: как из зелени нежно поглядывают анютины глазки на стройный синезоркий василек, как фиолетовый колокольчик склонился над желтоокой ромашкой, как гвоздичка кивает красной головкой золотому лютику, как малиновая кашка…

Кто там розовый около нее? Плохо заметно — темно.

От опушки стлался легкий туман. Скрипели коростели, стрекотали стрекозы. Проносились с жужжанием ночные жуки.

Иоиль с Россом бежали недалеко впереди, но их было почти не видно — такая выросла высокая густая трава и такая цветистая, душистая, что хотелось броситься на нее, загорланить что-то веселое и кататься, перекатываться с боку на бок.

Ага! Вон уже засинела полоса Камы — надо было прибавить шагу, чтобы успеть смастерить заездок и хоть часок вздремнуть у костра.

На зорьке начнется клев — не зевай.

Добрели до места.

На берегу в кустах ивняка разыскали нашу деревенскую лодку и спустили в реку; и так приятно зашуршало по песку дно лодки.

Я принялся за заездок.

Раздобыл четыре жердины, завострил их на одних концах, нарубил ивняку, взял мешочек с кормом для рыб, сложил все это в лодку и поехал забивать заездок.

Мерно всплескивалась сонная гладь под веслами в ночной тишине, тихо поскрипывали уключины, глухо бурлила вода под лодкой.

Радостно напрягались мускулы.

Опытный глаз рыбака определил место для заездка.

Живехонько обухом топора я вбил в дно, недалеко от берега (поперек течения), одну за другой жердины. Потом переплел их ивняком, утолкал его веслом до самого дна и, спустивши мешочек с кормом, уехал обратно. Тем временем Иоиль и Росс успели натаскать сушины, развести костер и поставить на козелки чайник.

Дым тянулся красивой лентой вдоль берега.

Я свистнул и крикнул:

— Готово! — и вытащил лодку.

— Айда! — откликнулся Иоиль, — чичас и у меня все будет готово. Только вот не знаю, картошку всю испекчи али нет, а?

— Валяй всю!

Голоса так славно разносились по берегу, а вдали красиво горел костер и жарко краснелась у огня красная рубаха Иоиля.

Прибежал Росс, и мы вперегонышки пустились к костру.

Умный Росс, имея добрейшую душу, нарочно дал мне обогнать его, очевидно, желая доставить мне маленькое удовольствие.

Ну ладно. С толком мы почаевничали, поели картошки с черным хлебцем, малость поболтали о рыбацких делах и завалились вздремнуть до зорьки около костра и поближе к дыму, чтобы не лезли комары.

Но мне не спалось: так было чудесно спокойно вокруг и на душе.

Из сине-темной глуби неба смотрели звезды, а по лугам стлались легкие, как призраки, туманы, орошая цветы и травинки.

И тишина, тишина.

Только чуточку лепетали сквозь сон в ивняке шелесточки, да малюсенькие волнинки набегали на берег и едва слышно баяли:

— Плиль-лли… плиль-лли… плиль-лли…

А с лугов доносилось легкое стрекотание, сонное посвистывание и вспыхивали неясные звуки, какие-то ночные шорохи.

Эх, эта ночь на рыбалке!

Никакая другая ночь не походит на эту рыбацкую, нет, — так она своеобразна, своенравна, так она близка к каким-то добрым тайнам и так далека от всех забот.

И я люблю это безмятежное звездное спокойствие ночи, эту какую-то особенную прикамскую безмолвность, когда близость многоводного течения так странно-расплывчато отражается в прибрежно-луговой тишине.

Подходил рассвет.

Костер таял.

Иоиль и Росс дрыхнули вовсю. Приятно было смотреть на них. Иоиль, повернувшись к костру, скорчился калачом, подложив под голову свои лапти. А хитрый Росс воспользовался онучами, разостланными Иоилем для просушки, и благодарно сопел на них.

Хоть и жаль было тормошить этих двух спящих зверьков, но я все-таки заорал:

— Эй, Иоиль, Росс! Черт возьми, шабаш дрыхнуть! Нас ждет заездок. Эй, робя!

Иоиль и Росс вскочили.

Зевать было недосуг, и через три минуты мы уже отчалили на лодке к заездку.

Подплыли тихонько, чтобы не испугать рыбы.

Надели червяков на удочки, поплевали на них (так требовалось по рыбацким соображениям) и забросили лески в воду. Шептали: