Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта

А я стоял без шапки, с открытой грудью, с засученными рукавами и улыбался: я думал о розовом, солнечном утре.

Росс выл.

Наконец, когда гроза чуть стала смолкать, мы приободрились и тронулись домой — что делать! — по прежней дороге.

Росс указывал дорогу, и мы колесили без конца. Брели упорно. Раздвигали ветви и осыпали себя крупными брызгами-водинками.

Лапти еще чаще срывались с мокрых мшистых кочек в воду и вязли.

Вернулись домой уже к ночи.

Иоиль радостно встретил нас с громадным костром.

Еще издали я кричал:

— Эй, Иоиль, спроси у моих лаптей, как им досталось от кочек.

Мы с Россом обезножели. Ухх!

Поспели грибы.

В воскресенье я взял наберушку и поплелся в березник за белыми грибами. Там их водится много.

Иоиль, Пич и Росс остались в землянке домовничать: сейчас жара, и я их понимаю.

В березник меня понесло по ближайшей тропинке через ключевое болотце, и я, понятно, весь вымок.

Зато спугнул два выводка рябков. Только фыркнули: фуррр… и спрятались.

Ну, прекрасно.

В березнике я живо нарезал полнехонькую наберушку белых грибов, несколько синявочек и из милости взял два подосиновичка.

На душе было светло, весело. Я принимался свистать на разные лады и бродил бесцельно, пока наконец не натолкнулся на тенистую полянку, возле которой пробегал, серебрясь на солнце, журчеек.

Ото! Тут кто-то был. Кто? Конечно, крестьянин.

Около журчейка лежал черпак, красиво сделанный из бересты.

И ясно представились заботливые руки крестьянина, его добрая улыбка, с которой он, напившись, клал черпак на полянку для всякого, кому он мог понадобиться.

Как это хорошо.

Я с благоговением взял черпак и гордо крикнул:

— За здоровье крестьянина! — и выпил черпак студеной, ключевой водицы.

Потом улегся на полянку и долго еще думал о крестьянине и черпаке из бересты.

Где-то высоко над головой свистела пташка, а внизу с ветки на ветку перепрыгивали синички-московки или, по-нашему, слепыши, отыскивая под листками червячков, букашек, и тихо разговаривали между собой о своих синичьих делах:

— Синь-синь-синь-синь…

Страда кончилась. Слава Земле!

О, как давно я не брался за свои записки: все было недосуг.

Лишь изредка я забегал навестить землянку и Пича, а все остальное время пропадал в полях у наших крестьян.

Потрудиться пришлось здорово. Хорошо.

Работа на полях кипела быстро и весело. Со всех сторон неслись голоса, звонкие песни, смех.

Кругом пестрели ярко-красные, розовые, пунцовые бабы, девки, синели синехребтые мужики, копошились пестроцветные ребята.

У всякого перед носом было любимое дело, свое собственное, родное дело.

Частенько я отрывался на секунду от работы и смотрел на золотое приволье, на деревню, на трудящихся и, глубоко вздыхая, не считал себя достойным даже завидовать этим счастливцам…

Только крепко, с какой-то далекой надеждой, снова сжимал в руке свой серп, захватывал другой рукой стройную рожь и быстро сносил ее.

Снопы связывал туго-туго.

Домой я должен был бы возвратиться несколько раньше, но из Заречной пришел крестьянин Ефим и утащил меня на зеречные поля, на небольшую помочь — нужно было пособить сжать рожь одному старику.

Третьеводни я вернулся, а сегодня вечером ходил на охоту и принес пару рябчиков.

Боже мой, как незаметно летит время: вчера на охоте мне на плечо упал желтый листик. Я чуточку вздрогнул, остановился, осмотрелся кругом и сразу понял и почувствовал, что уже пришла первая осень. Да.

И не слыхать пения птиц.

Однако мне ничуть не было больно.

Да, я любил лето, но я любил и осень.

Осенью было много охоты, и, главное, мне нравились осенние золотые одежды, которые спадывали, и та, какая-то особенная, высокая-высокая, безвоздушная прозрачность воздуха.

Кроме того, мне нравилось ходить по земле, усыпанной желтыми листьями и красными — они так приятно пахли осенней землей и мягко шуршали под ногами.

Я принес вчера также массу красной рябины Пичу и себе, — любим ее одинаково. Пич страшно обрадовался рябине и с усердием принялся за нее.

Я насбирал немного и брусники бело-алой, и фиолетовой черники.

Завтра прибежит Иоиль, — вот уж посбирает ягод, грибов — только ешь на здоровье.

В заречных лесосеках еще есть много малины — он побывает и там.

Утром сегодня я поставил в узинах речки три морды и потом спустился с удилишками на плотике, до омута.

Клев был плохой. Выудил одного только хорошего красноперого окуня да толстомордого язька, а остальное — незрящая мелочь.

Морды не смотрел — повременю еще.

Сейчас я пишу на нарах. Под нарами спит Росс, а Пич все возится с красной рябиной и посвистывает про себя.

Погода шемашится.

Целый день сеял дождик. По небу без конца тянулись серые тучи.

Мы сидели в землянке.

Я и Иоиль были заняты тем, что стругали из лучины спицы для нового птичьего садка…

Росс от безделья лизал свои толстые лапы и посматривал на нас.

А Пич вполголоса, но с азартом рассказывал нам какую-то замечательную историю из своей жизни.

И по тому, как он мигал глазами, и по тому, как он мечтательно держал набок свою голову, мы решили, что он сам выдумал эту историю и заврался без всякого стеснения.

Но ведь, во-первых, — была мокрая погода, а в-последних, — Пич действительно мог похвастаться молодостью — и это ему простительно.

Мы слушали его сколько могли.

Потом наступила наша очередь.

Иоиль рассказывал про русалок:

— В деревне Митревна баяла, быдьто русалчата в болшущих омутах водятся и быдьто в озерах тоже, вот ей-бог. Только в озерах мене — они щук пужаются. И в озерах дно бывает, а в омутах дна нету — там им вольно. Только у нас русалки маленькие, как девчонки. Зато, бают, ох, какие баскущие: волосы-те зеленые до пяток, глаза-те круглые, как блюдечки, и на шее у всех бусы-бубусы разных, что есть, цветов. Выплывают быдь-то русалки с новым месяцем и играют в разные игры да забавы, а как петухи запоют — они в омут мыряют, вот ей-бог. Лонись это мы с Ондрийком-Мякинником собирались пойти посмотреть на русалчат. Ладно. Днем-то сговорились, значит, а, как ночь пришла, Ондрийко сдрефил, испужался, а я один не пошел, ну их… Может…

Иоиль с легким намеком взглянул на меня. Пришлось, конечно, пообещать ему сходить к омуту, как только народится новый месяц.

А дождь шел, шел, шел.

Я стругал спицы, жевал стружки и поглядывал на серое небо.

В окошко тупо постукивали дождинки.

Дождливое состояние в конце концов подействовало на душу: я начал раздумывать о скуке старой девы. Нашел эту мысль ничуть не хуже погоды и запел одну подходящую песню.

Запел нарочно медленно, однотонно, слегка подвывая: