Виталий Закруткин - Сотворение мира

Дома Андрея ждала радость — два письма. Одно от Клавы Комаровой, которая сообщала адрес Ели и передавала от нее привет; второе, с заграничными штемпелями, от дяди Александра, из Китая.

Адресованное всей семье Ставровых, письмо Александра начиналось так:

«Вот уже скоро год, дорогие мои огнищане, как я вас покинул. За этот год я узнал и увидел столько, что у меня хватит рассказов для вас на всю жизнь. Самое же главное то, что я в полной мере узнал и почувствовал сердцем, как много на свете людей сильных, добрых, трудолюбивых, отважных, истинных наших друзей. При встрече — а она будет, наверно, не очень скоро — я расскажу вам об этих наших друзьях, и вы поймете: жить и бороться стоит!»

Бесконечные колонны войск движутся на север. Бурой дорожной пылью покрыты темные лица солдат, истоптаны их легкие соломенные туфли, слоистыми натеками пота выбелены полинялые синие блузы. Солдаты идут вразброд, неторопливо, даже медлительно, растянувшись на десятки километров. По холмам, по равнинам, по зеленым зарослям бамбука разносится ровный гул походного марша — скрип деревянных арб и телег, крики погонщиков, фырканье усталых мулов, мычание буйволов, позвякиванье винтовок, фляг, котелков.

Весеннее солнце, ветер, равнинная грязь и пыль на холмах все окрасили в однообразный буро-белесый цвет — солдат, животных, одинокие тополя, кустарники в долине. Изредка мелькнет над растянувшимися колоннами красно-синее знамя или проплывет по обочине дороги несомый дюжими носильщиками желтый генеральский паланкин — и снова текут и текут массы одинаково серых, обветренных, загорелых солдат.

Девять месяцев, подобная грозовой туче, Национально-революционная армия кантонского правительства движется на север, туда, где угнездились со своими многотысячными войсками самые матерые враги революции — мукденский хунхуз, холоп Японии Чжан Цзолин и до зубов вооруженный английскими и американскими капиталистами ученый-разбойник У Пэйфу.

Девять месяцев длится трудный Северный поход, и, хотя зарубежные пророки обрекли на провал наступление «разношерстной кантонской толпы», Национально-революционная армия, как неотвратимая лавина, движется вперед. Уже остались позади родные провинции отважных революционеров-южан, уже под их ногами дымится только что освобожденная Хунань. Взяты города Юсянь и Лилин, Чаньша и Пинцзян, тысячи деревень, сотни дорог, мостов, речных бродов. Уже знамя Национально-революционной армии реет над Трехградьем — городами Ханькоу, Ханьян и Учан.

Днем и ночью небо затянуто дымом, пламенеет отсветами далеких пожаров. Черная копоть покрывает древние городские стены, заваленные руинами улицы, квадратные башни священных пагод. Пылают подожженные отступающими полками убогие деревни. Иссечены снарядами каменные маски ко всему равнодушных драконов. Рушатся мосты. Вереницы босоногих беженцев растекаются по долинам, полям и лесам. Тысячами гибнут в боях восставшие против угнетателей люди. Но грозная туча народного наступления ползет и ползет на север, захватывая в свою орбиту все новые города, деревни, и на место павших встают тысячи новых отважных повстанцев.

На востоке, бороздя воды трех морей, непрерывно курсируют военные корабли. На их мачтах развеваются чужеземные флаги — американские, английские, японские, итальянские, — а жерла дальнобойных пушек нацелены туда, где полуголодный, нищий, замордованный, но непокоренный народ в боях решает свою судьбу. И чем дальше на север продвигалась Национально-революционная армия, тем ближе к повитому дымом берегу подходили закованные в броню корабли.

Но разве могло что-нибудь остановить, устрашить, поставить на колени тех, кто не страшился даже смерти! По еще не остывшим трупам погибших товарищей взбирались солдаты революции на высокие крепостные стены; стоя по пояс в воде и придерживая на спинах толстые доски, они образовывали живые человеческие мосты, по которым переправлялись через реки пушки и пулеметы; плохо вооруженные, полуодетые, зачастую по суткам не евшие, они упрямо проламывали мощную оборону северных контрреволюционеров, и впереди их наступающих батальонов храбрее всех, беззаветнее всех сражались бойцы-коммунисты, воодушевленные великой идеей освобождения народа…

В эту грозовую пору Александру довелось увидеть тут многое…

За время пребывания в Китае Александр незаметно для себя изменился, поздоровел, возмужал, окреп. Заслоненная важными, значительными событиями, отодвинутая куда-то в повитое туманной дымкой прошлое, тоска по Марине притупилась в нем, утихла. Он ожил, повеселел и весь был охвачен тем бодрящим чувством неразрывной слиянности с людьми, какое обычно появляется у человека, когда он втянут в движение огромных масс народа и вдруг с особой остротой начинает сознавать, что сам он с его горем и радостью, мыслями и делами — лишь малая частица гигантского целого, устремленного к единой цели.

Александру пришлось много ездить по стране — советские консульства были открыты во многих крупных городах Китая, — и Александр успел за это время полюбить умный, работящий, отважный народ, видел его мучения, бесправие, полуголодную жизнь, восхищался его упорной, самоотверженной борьбой за будущее.

В поездках по Китаю Александра сопровождал студент-переводчик Чень Юхуа, тонкий юноша в роговых очках. По-русски он говорил чисто, почти свободно и только при сильном волнении начинал заикаться и пощелкивать пальцами в поисках нужного слова. Александра он называл «товарищ Саша».

Однажды дождливым мартовским днем Александр и его спутник остановились на отдых в небольшой деревушке, расположенной на берегу озера. Деревушка была убогая, нищенская и состояла из десятка глинобитных фанз, таких же красновато-бурых, как земля вокруг. Держа в поводу заморенных мулов, Чень Юхуа постучал в дверь крайней фанзы, услышал невнятный ответ, привязал мулов к хилому дереву и вошел. Александр последовал за ним.

Затянутое промасленной бумагой оконце скудно освещало дымную фанзу, и Александр с трудом заметил сидевшего в углу старика. Неторопливо орудуя ножом, тощий старик вырезал что-то из обрубка ивы. Равнодушно глянув на вошедших, он продолжал работать.

— Что это вы делаете, отец? — спросил Александр, усаживаясь на внесенное в фанзу седло.

Чень Юхуа перевел вопрос.

Старик посмотрел на гостя, пожевал губами и заговорил негромко:

— Это будет бог богатства. Я делаю таких богов по десятку в день. Только теперь их никто не берет. Время не то. Люди, должно быть, решили, что сделанный из ивы бог богатства не принесет им ни хлеба, ни денег.

— Значит, ремесло ваше стало невыгодным? — серьезно, без улыбки, спросил Александр.