Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Он вернулся мыслью к ссоре с Диденко, к ссоре, ко­торую нельзя было допускать. Одно к одному. Или он и в самом деле растерял прежнюю уверенность и сме­лость?

Все в нем сопротивляется этому внутризаводскому планированию по обязательствам. Почему? Та самая «лазейка», что когда-то померещилась ему и была им же самим отвергнута? Да, спланировать — тут уж и вправду отступать нельзя. Потому Любимов и хотел — «без точных сроков, без шумихи». Но то Любимов. А я... разве я собираюсь отступать? Вздор!.. А Клавы все нет. Что можно делать на заводе до десяти часов?.. Вспомнит ли она про письмо, когда придет, и что сде­лает — прочтет при нем? унесет к себе? Спросить ее пря­мо: «Клава, тут у тебя забытое письмо, смотри-ка, от кого оно? Такой дурацкий почерк...» Скажет она, что от Гаршина?.. А может, она сейчас с Гаршиным?..

И вдруг он увидел Клаву. Увидел уже очень далеко, в конце улицы. Но что это с нею? Идет медленно-мед­ленно, опустив голову, в такой задумчивости, что, ка­жется, и не видит, куда идет. И холода не чувствует, а ведь в одном костюмчике!

Он побежал навстречу Клаве, схватив ее пальто, прижав его так, чтобы не выпало проклятое письмо.

А Клава шла и как раз об этом письме и думала. Она не забыла о нем, она не хотела его читать. И не разорвала только потому, что, когда ей вручили его, кругом были люди. Значит, ему мало того, что он пы­тается звонить ей по телефону, теперь он решился еще и писать... «Вторично я вас не потеряю, — сказал он по телефону. — Я пойду напролом!» Она сказала: «Нет!» — и повесила трубку. И с того дня он или звонит, или подкарауливает ее около завода, а вот теперь еще и пишет. «Напролом»? В тот вечер, во время вальса, он сказал, что вся жизнь пошла кувырком оттого, что потерял ее. Мог быть лучше, умнее, настойчивей. До­биться большего. «Теперь я понимаю, что жил эгоис­том...» Так он говорил. А затем — напролом. То есть опять-таки — эгоистично, думая только о себе... Любит он, или просто задето самолюбие?.. Кажется, любит. И мне приятно, что так. Приятно, потому что после той оскорбительной истории все время будто мешало что-то. Теперь все зависит от меня. Я решаю. Свободно...

Немиров подбежал к ней, на ходу раскрывая пальто, чтобы сразу надеть на нее.

— Ой, Гриша.

Она так обрадовалась этому родному заботливому человеку, вдруг возникшему перед нею. Дала ему заку­тать себя, дала взять под руку. Другую руку сунула в карман, нащупала конверт. Поравнявшись с урной, спо­койно вынула письмо, разорвала и бросила в урну об­рывки.

— Это что за письмо? — шутливым тоном спросил Немиров, стараясь унять волнение.

— Ненужное, — сказала Клава. И, помолчав, вздох­нула: — И устала же я...

— От поклонника?

Она покосилась лукаво:

— Разве лучше, Гриша, если на твою жену никто и смотреть не хочет?

И заговорила о другом.

Ужинать она не стала, только с наслаждением пила чай — крепкий, обжигающий рот. А лицо бледное, очень усталое.

— Все с Брянцевым воюете?

Она вскинула глаза, чуть улыбнулась:

— Это между прочим. Очень много работы сейчас. Гриша, как у вас решается вопрос о планировании краснознаменских турбин?

Этого еще не хватало!

— Больше тебе не о чем со мной говорить? — оби­женно воскликнул он. — Я тебя жду весь вечер, я тебя вижу меньше, чем любая ваша уборщица, и, пожалуй­ста, единственная тема!

Он ждал, что Клава возразит, или пошутит, или ска­жет что-нибудь ласковое, — она умела одним простым словом обогреть душу. И ведь должна же Клава пони­мать, что он помнит об этом письме, что письмо волнует его!

Клава, видимо, оскорбилась, отвела взгляд и сказа­ла:

— Да нет, это я так, между прочим. Я и сама слиш­ком устала.

Зевнула, ушла в спальню, прикрыла дверь. Он не посмел войти за нею, а когда вошел, она уже лежала в постели, свернувшись калачиком, закрыв глаза. Он по­стоял около и тихо отошел. Разладилось...

Стараясь приободриться, он нарочно припомнил дневное заседание, листы ватмана с тщательно вычер­ченными фасадами будущих домов, которые он про себя назвал «немировскими»; неприглядный пустырь, где он мысленно уже возвел дома и сады, за которые его дол­го будут поминать добрым словом; приподнятое, счаст­ливое настроение, какое у него было там, на пустыре...

Настроение не возродилось, только показалось, что все это было очень давно.

Аня Карцева проснулась от ощущения неблагополу­чия. В комнате стоял рассветный полумрак. И тишина была такая, какая бывает только ранним утром в вос­кресенье, — ни хлопанья дверей, ни беготни торопящихся в школу ребят. Но как только она подумала об этом, тишину нарушил громкий тяжелый стон.

В халате, в туфлях на босу ногу она выскочила в коридор.

Дверь в комнату Любимовых была открыта. Аня решила, что у Георгия Семеновича опять сердечный при­падок, но в это время услыхала взволнованный голос Гусакова, вызывающего «скорую помощь».

— Потише, ради бога, — сонным голосом просила его Алла Глебовна. — Георгий Семенович спит, потише!

— Евдокия помирает, — сказал Иван Иванович, вый­дя в коридор и наткнувшись на Аню.

У Степановых горел свет. Дети сидели в постелях, испуганно глядя на мать. Евдокия Павловна металась по кровати и время от времени надрывно стонала. Ху­денькая фигурка в нижней рубахе, заправленной в брю­ки, стояла на коленях возле кровати.

— Мамочка... ну, мамочка... сейчас доктор при­едет... ну что ты?.. Мамочка!..

Аня узнала Кешку.

— Что с вами, Евдокия Павловна?

— Ой, помираю, Анна Михайловна, золотце, поми­раю. Детей не оставьте! Ведь одних покидаю... Ох, мо­чи нет!

Кешка стиснул ее влажную руку.

— Ты поправишься, мама. И все будет в порядке, слышишь?

Мать устало прикрыла глаза, прошептала:

— Если бы я могла на тебя надеяться, Кеша!

— Можешь, мама, — твердо сказал Кешка и запла­кал.

Приехала «скорая помощь». Евдокию Павловну по­ложили на носилки. Кешка провожал ее до машины, как был, босиком и в одной рубахе.

Аня успокоила и уложила младших детей. Вернулся Кешка, залез под одеяло и сказал Ане:

— Вы идите, Анна Михайловна. Спите. Спасибо вам.

И натянул одеяло на голову.

У Ани закоченели ноги, и она долго не могла со­греться, а потом крепко уснула и проснулась поздно — солнце уже стояло высоко, квартира была полна звуков дневной жизни.

Когда она зашла к Степановым, все трое мальчиков были умыты, одеты и сидели вокруг дымящегося котел­ка картошки.

— Куда кожуру бросаешь? — покрикивал на брать­ев Кешка. — Тарелки нету? Ты в солонку пальцами не лазь, возьми сколько нужно и макай.

Без стука вошел Иван Иванович, одобрительно за­глянул в котелок, но почему-то рассердился, увидав Карцеву.

— Ты проверь, Кеша, уроки у них готовы или нет, — приказал он и обратился к Ане: — У меня до вас дело есть, Анна Михайловна. Пойдем?