Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

В ее комнате он ворчливо сказал:

— Уважаю, Анна Михайловна, женское доброе серд­це и все такое... Но не мешайтесь к ним. Прошу. Не мешайтесь.

— То есть как? Иван Иванович! Евдокия Павловна просила, дети одни. Как это не мешаться?

Ей показалось, что он пьян, и Иван Иванович, видимо, понял это:

— Думаешь, старый пьянчуга не в своем уме? Трезв я как стеклышко, Анна Михайловна. Хочешь, дыхну? А только смерть не люблю всякую филантропию. Вот и Алла Глебовна — фыркала на Евдокию, фыркала, а тут со вчерашним супом разбежалась! Я ее завернул обратно — обойдутся без ее супа, свой наварят. Ты мо­лодая, а я помню, были такие дамские общества при­зрения, через «и» писались, а все равно — презрение!

— Тут это совершенно ни при чем, — резко возрази­ла Аня. — Есть товарищеская помощь, естественная и необходимая. Евдокия Павловна — наша работница, со­седка, Кешка — тоже наш парень. Да и, в конце концов, просто по-человечески...

— А вот я по-человечески и говорю: оставь! — со­всем уже сердито перебил Иван Иванович. — Ты, доро­гая, историю с автокаром знаешь? Как этот «наш па­рень» женщину подшиб? Любимов уж и приказ составил об увольнении, Евдокия цельный час плакала перед ним и выпрашивала последнее снисхождение. Знаешь?

— Знаю.

— А если знаешь, так пойми: может быть, сейчас Кешке как раз и выпала возможность человеком стать. Слыхала, как он с матерью прощался? То-то! Вот и дай ему выкрутиться самому, да о братишках позабо­титься, да обед сварить, да деньги рассчитать, чтоб хва­тило, да поплакать втихомолку, если невмоготу станет. Дай!

— А если им есть будет нечего?

— Не бойсь. Не помрут. Хулиганить он во как умел. Сумеет и выход найти. Надо будет — и помогут им. Аванс можно схлопотать — до получки, Анна Михайлов­на, до получки! И пусть он увидит, что значит малень­кая получка вместо большой! А я его еще и отругаю, носом ткну: гляди, лодырь, до чего ты себя довел!

— Хорошо, — сказала Аня. — Но если он малышей заморит?

— Присмотрю, Анна Михайловна, присмотрю. И вам доложу. А вы, поскольку учениками занимаетесь, в цехе его к делу пристройте. Это лучшая помощь. А что труд­новато ребятишкам придется — наука будет. Не помрут, а матерью дорожить научатся. Наука жизни, Анна Ми­хайловна, штука весьма убедительная. Убедительная, зубодробительная, а вообще — пользительная. Что? Не­верно?

В этот день Аня была приглашена к профессору на пельмени. Она вышла пораньше, чтобы пройтись пеш­ком, и на лестнице повстречала Кешку. Кешка нес сет­ку с картошкой и свеклой. Он печально улыбнулся Ане, пропустил ее мимо, а потом, когда она спустилась эта­жом ниже, окликнул и сбежал к ней.

— Анна Михайловна... я...

— Ну что? — строго спросила она.

— Видите, как получилось, — проговорил Кешка, пригнув голову и закручивая на пальце сетку. — Может, мне и нет теперь доверия. Но я вам обещаю... Поставь­те меня на станок!

Аня обрадовалась про себя, но так же строго ска­зала:

— Это будет очень трудно сделать, Кеша. После истории с автокаром.

— А вы попросите. Вам поверят. На четвертом уча­стке остаться.

— Попробую, — сказала Аня. — Но если снова что-нибудь неладное выйдет? Последнее снисхождение те­бе сделали, Степанов, не ради тебя — ради матери. Кро­ме самого себя тебе рассчитывать не на кого.

— А я и не рассчитываю! — заносчиво отрезал Кешка.

Аня шла пешком по многолюдным улицам и бульва­рам, заполненным детьми всех возрастов, и думала о том, как и к кому подступиться завтра, чтобы испол­нить просьбу Кешки. Мастера и бригадиры даже слы­шать о нем не хотят. Назаров согласился было, но пос­ле истории с автокаром, когда Кешка увлек за собою двух его учеников, категорически заявил: «Не возьму! Он мне и других перепортит».

Она поверила Кешке — еще раз поверила. Но пове­рят ли другие?

Она вышла к своему любимому месту в городе — к Марсову полю. Как здесь чувствовалась весна! С ут­ра до вечера ничем не затемняемые кусты и деревья щедро зеленели тем ярким и нежным цветом, какой бы­вает только в первые недели весны. От чернозема, куч­ками сваленного на клумбах, сильно и остро пахло перегноем. Садовники перекапывали клумбы и высажива­ли в пахучую, мокрую землю еще не разросшиеся кустики ранних цветов.

У гранитной ограды братской могилы жертв рево­люции она остановилась и прочитала одну за другою все надписи. Она читала их еще первоклассницей, по складам, с изумлением вдумываясь в смысл высеченных в граните слов: «К сонму великих, ушедших от жиз­ни во имя жизни расцвета». «Вы войну повели и с честию пали за то, чтоб богатство, власть и познанье стали бы жребием общим»... Она не все поняла тогда, но поняла, что это прекрасно. И сколько раз она ни бы­вала здесь потом, она каждый раз перечитывала все во­семь надписей, и каждый раз они словно омывали душу.

Она задержалась около надписи, всегда особенно волновавшей ее: «Не жертвы — герои лежат под этой могилой. Не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно».

Когда-то здесь, у этой гранитной глыбы, она сказа­ла двум закадычным подругам: «Девочки, так и надо жить, правда?» Тогда ей мерещились подвиги — кто знает какие, — подвиги воли, мужества, отваги. И вот прошла всю войну, а подвигов не совершила. Делала свое дело, не давала воли страху, умела терпеть — и все. Зависть к подвигу? Нет, не зависть. а только жить бы так, чтобы всегда останавливаться здесь без стыда!

Она поднялась на Кировский мост и порази­лась тому, что опять все кругом кажется иным, не та­ким, как запомнилось, — а уж она ли не знала здесь каждый изгиб реки, каждую крышу на дальнем берегу!

День был яркий и тихий. Солнце укрылось за облач­ной дымкой, и его скрытый, но сильный свет равномер­но и отчетливо освещал и зеленовато-серые камни Пет­ропавловских бастионов, и матовый шпиль, и две рост­ральные колонны, выступающие на фоне строгого зда­ния Военно-Морского музея и старинных домов Василь­евского острова; в этом обнажающем свете, не дающем ни блеска, ни теней, особенно легки и четки казались арки мостов, переброшенных через Неву, и ее разлета­ющиеся голубые рукава, и видны были маленькие вол­ны, омывающие серый корпус знаменитой «Авроры» воз­ле Нахимовского училища, и далеко-далеко, вдоль всей Выборгской стороны — десятки заводских не дымящих сегодня труб, как бы впечатанных в ярко-белое небо.

Аня прошла памятное место у решетки и тихонько рассмеялась — вспомнился ледоход, ветреная ночь, объ­яснение с Гаршиным. Впрочем, она тут же и поморщи­лась оттого, что может встретить его сегодня у профессора. Вчера Любимов спросил ее при Гаршине, идет ли она к Михаилу Петровичу, а Гаршин сказал: