Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Ох, уж эти выводы! Как их легко делать, когда о других людях речь, а вот насчет себя самого... Вчера ночью, когда он пришел домой, Катя успокаивала его, как своего школяра: «Ну что ты, в самом деле, ведь плохого ничего не случилось? Выбрали стоящего?» А когда он рассердился, засмеялась, обняла: «Что ж, да­вай поскулим вместе...»

Он и Раскатову сказал сегодня:

— В чем дело? Ведь плохого ничего не случилось. Внутрипартийная демократия. Выбрали кого хотели, парень стоящий.

Раскатов ответил:

— А я очень доволен этими выборами. Но вам-то кое-какие выводы сделать следует.

— Ну хорошо, ну знаю, согласен! — раздраженно по­вторял Диденко, без цели шагая по клубному коридо­ру. — Но можно дать человеку подумать самому?

От нечего делать он заглянул в малый лекционный зал — там сидело человек шестьдесят, все начальники участков и мастера. Шла лекция по экономике произ­водства. Поскрипывали перья. Один Гусаков, обиженный тем, что его заставили на старости лет учиться, из упрямства ничего не записывал, небрежно откинувшись на спинку стула. А вот и Ефим Кузьмич... «Ох, Кузь­мич, как же это у нас с тобой получилось?»

Второй лекционный зал был погружен в полумрак, только над сценой горела лампа, и там в глубоком ко­жаном кресле сидел токарь турбинного цеха Аркадий Ступин, а Валя Зимина примостилась на ручке кресла и ласково ерошила волосы Аркадия.

Режиссер сидел поодаль от них верхом на стуле, опираясь локтями на его спинку. Несколько юношей и девушек — очевидно, ученики драматической студии — наблюдали репетицию из зала.

Диденко тихо вошел в полутемный зал и присел у входа.

— ...для меня такое счастье, — не своим, напряжен­ным голосом говорил Аркадий, — что ты можешь нако­нец не стенографировать, не писать на машинке, что ты можешь привыкать быть просто хозяйкой этого дома. Хозяйкой — и все.

— Ступин! — удрученно прервал режиссер. — Как вы говорите это? Ведь рядом с вами сидит любимая жен­щина, жена! Может быть, очень скоро ваше счастье рухнет, и вы это знаете, но сейчас вам хорошо, она хо­зяйка вашего дома. Ну, повторите сначала!

Диденко смотрел, как ежится Аркадий под ласковой рукой Вали, слушал, как он старательно и неестествен­но произносит текст. Молодость! Сейчас ему кажется, что нет ничего важнее того, хорошо или плохо произно­сит он эти слова. Или того, что думает о нем Валя.

«Вот бы мне так, без этого груза ответственности, без ошибок и «выводов»... А впрочем, вздор. Разве в молодости нет чувства ответственности? Мы ж чувство­вали себя в ответе за весь мир, мы ж за мировую рево­люцию отвечали! Наверно, и Аркадий, а уж во всяком случае Валя — они чувствуют, что этот их спектакль об Америке — удар по империализму, по поджигателям войны. У нас это было иначе, но суть-то та же!.. Жи­вые газеты. Синеблузники. Зинка играла тогда в одном номере и Чемберлена, и Пуанкаре-войну, и еще кого-то. Здорово у нее получалось! Сунет в глаз монокль, а в угол рта сигару, оттопырит губу, вздернет одно плечо, и пожалуйста — Чемберлен! Потом угодливо согнется, растянет губы в елейную улыбочку — социал-предатель! Как ей хлопали, как ее вызывали! А она выбежит на сцену, все еще во фраке и узких брючках, улыбнется своей собственной улыбкой — и вот она, Зинка, своя, заставская озорница!

...А с Воробьевым сегодня не вышел разговор. Не было подъема, увлечения, вот и не сумел новому пар­тийному работнику рассказать о сущности партийной ра­боты так, как умел рассказывать обычно, чтоб до серд­ца пробрало... Что думает обо мне Воробьев? Вчераш­няя история, конечно, моего авторитета не подняла. И надо же было мне, дураку, разобидеться, надуться на глазах у целой организации и уйти, даже не попрощав­шись. Ох, нехорошо!

Нежный женский голос вдруг сказал: — Ты ничего не понимаешь…

Диденко вздрогнул от неожиданности, но тут же усмехнулся: это режиссер кончил терзать Аркадия Сту­пина, и в строй вступила Валя со своей репликой. Однако какой у нее славный голос, и вообще как у нее мило и естественно выходит — не то что у Аркадия! А может, потому у него и не выходит, что она ерошит его волосы? Интересно наблюдать, как завязываются и развиваются все эти романы, ссоры, свадьбы, — сколько их уже про­шло на глазах!

А Воробьева я даже не спросил, есть ли у него семья... Ни о чем толком не расспросил, бубнил что-то элементарное. Не мог преодолеть досады? Нет, не то. Удивил он меня. Где мои глаза были раньше, что не заметил? И Ефим Кузьмич что-то невразумительное го­ворил про него, вроде и ничего парень, вроде и не очень хорош. Как это он не разобрался?..

Диденко снова и снова припоминал утренний разго­вор. Воробьев вошел застенчиво, с блокнотом в руке, — казалось, начнет записывать каждое слово, как школьник. Поначалу так и вышло: раскрыл наполовину испи­санный блокнот и признался, что вчера же после собра­ния бегал советоваться с приятелями — цеховыми партсекретарями...

Как ни был раздражен Диденко, он одобрил парня: не знает, как справиться, так хоть не стыдится спраши­вать.

— С кем советовался?

— С ребятами из второго механического и из цеха металлоконструкций.

— Секретари хорошие, — сказал Диденко, подумав про себя, что эти «ребята» работают на партийной ра­боте по многу лет, так что Воробьеву с ними тягаться трудно. — Только ты учти, друг, цеха у них благополуч­ные, налаженные, а у вас — обстановочка...

И вот тут-то Воробьев, отложив блокнот, поднял на Диденко ясные глаза и сказал:

— Так надо менять обстановку. Я думаю, с этого и начинать?

Блокнот остался лежать на столе, а Воробьев гово­рил свободно и мысли высказывал четкие, без обиняков. Он был не прочь прислушаться к советам Диденко, но Диденко уловил, что у парня обо всем есть свое мнение, иногда неожиданное.

— Ведь у нас что получилось? Три руководителя в цехе, — говорил Воробьев с усмешкой. — Любимов — тот вроде министра иностранных дел. Полозов для внут­ренних сношений. А где пожарная команда нужна, там Гаршин: спасай, братцы, горим! Грому на весь завод. Так ведь по крыловской басне выходит? Лебедь, рак да щука!

— Рак — это Любимов, что ли?

— Да нет, в жизни оно сложней, — ответил Воробь­ев. — Вот с турбинами. Копни Любимова поглубже — у него взгляд определенный: три турбины к октябрю, больше не выполнить. Но ему хвост прищемили, он со­гласился, что надо четыре, — против народа не попрешь. А выдюжить такое дело ему не под силу. И на это у него Полозов. Послушаешь — они не ладят. А вам каждый стахановец скажет: Любимов доволен, что у него замом Полозов, и без него не остался бы в цехе.

Диденко подскочил от удивления:

— Почему?!

— А потому что выгодно. Полозов нажимает, он парень горячий, ответственности не боится, лишь бы не мешали. Вытянет он четыре турбины досрочно — все равно Любимову честь и слава, он же начальник! Не вытянет — «Я же говорил!». А тут еще на Полозова сва­лить можно — суетился, мол, коллективное творчество развивал, а дело-то завалил!