Михаил Соколов - Грозное лето

— Замужем или еще не успели?

— Нет, ваше величество, — ответила Мария и еще более насторожилась: боже, о чем еще будет спрашивать императрица? Неужели что-то знает о Бугрове? А, собственно, что о нем плохого можно сказать?

Но царица ничего о Бугрове не знала и сказала мягко, с укором в адрес безвестных женихов:

— Легкомысленные наши молодые люди стали, — сделала она ударение на слове «наши» и фамильярно посоветовала: — Не торопитесь влюбляться, баронесса. Я говорю вам это как женщина и мать.

Мария удивилась: «Как так не торопиться влюбляться? А почему Ольге, старшей дочери своей, позволяет влюбляться? Да еще в какого-то безвестного офицера. Весь Петербург говорит об этом и гадает, будет ли новый морганатический брак. Вон родной брат царя, Михаил, женился на разведенной супруге офицера кирасирского полка — тайно обвенчался в Австрии, — а что получилось? Отторгли от двора и лишили всех чинов и званий. Но Ольга — ваша, царская, дочь, тогда как я — самая обыкновенная дворянка, вольная, как птица, — кто мне может возбранить делать то, что мне нравится? Никто. Даже вы, ваше величество».

Так думала Мария, но не скажешь же так государыне? Она и не сказала, а скромно ответила:

— Я и не тороплюсь, ваше величество. И отказываю. Одному офицеру отказала уже дважды.

— Вот как! — развеселилась царица и пристально и как бы оценивающе посмотрела на Марию затяжным, пронизывающим взглядом. И одобрительно продолжала: — У вас супруг будет ходить под каблучком. Не правда ли?

Мария едва не выпалила: «Неправда, ваше величество. Если любишь — о каблучке не думаешь и думать будет некогда», но опять какая-то неподвластная сила привычки и раболепия удержала ее от этих слов, и она вновь, с институтской скромностью, ответила:

— Правда, ваше величество.

— Это мне нравится, баронесса Мария, — впервые назвала царица Марию по имени и, бросив взгляд куда-то вверх, на деревья, сказала набожно, как монашка: — Словно благовест льется над парком. Птицы поют. Хорошее предзнаменование.

Мария тоже бросила взгляд на деревья, услышала заливистые голоса птиц, щебетавших на макушках деревьев, под ярким солнцем, и согласно промолвила:

— Да, ваше величество. Птичий благовест. День-то прекрасный стоит.

Царица немного помолчала и произнесла механически:

— Чудесный, — а потом выпрямилась, подняла голову как можно выше, будто не хотела, чтобы выше была Мария, и сказала: — Благодарю вас, баронесса, за приятную прогулку. Я подумаю о вас и более не задерживаю. До свидания.

— До свидания, ваше величество. Я бесконечно счастлива вашей монаршей благосклонностью ко мне, — ответила Мария, вновь сделав реверанс, и склонила голову в почтительности. А когда царица отдалилась на несколько шагов, подняла голову, распрямилась и вздохнула, как после тяжкой работы. «Нет, что ни говорите, а быть сопровождающей царствующей оеобы — тоже работа. И довольно трудная», — подвела она итог прогулке с царицей и смотрела, высматривала, не ожидает ли ее Бугров, чтобы поделиться с ним радостью встречи с государыней, но его не было видно нигде.

И в Петербург Мария уехала одна, переполненная благоговением ко всему сущему. Она виделась с государыней, да еще так близко, да еще встретила такой ласковый прием! Это же — событие в жизни человека, которое — как сказать? — может привести к самым благостным результатам, явись необходимость обратиться к царствующим особам с какой-либо просьбой. Однако у Марии просьб к монархам не было и не предвиделось, и вскоре мысль ее обратилась совсем в противоположную сторону: а что, если Надежда донесет Вырубовой? А Вырубова — царице, которая привечает старца и, оказывается, даже стояла перед ним на коленях, умоляя помочь наследнику молитвой?

У Марии мурашки забегали по спине от одной мысли о том, что за сим последует, и она панически подумала: «Монастырь. И ничего более. Николай был прав… И зачем я приехала в Царское, зачем ввязалась в спор с этой дурой Надеждой, зачем мне потребовалось ссориться с ней из-за какой-то мужицкой рубахи? Да пусть хоть штаны шьет ему, — мне-то какое дело? Боже, я с ума сойду», — все более тревожно думала она и не знала, как лучше поступить: обратиться ли к дяде-министру, которого уважает государь и государыня — она это ясно сказала, — или с поезда на поезд и прямым сообщение отправиться к родственнице в Москву?

«Ах, боже мой, я сойду с ума. Я ничего не могу придумать. Голова идет кругом от разных мыслей об этой встрече с государыней. Я почти убеждена, что тут что-то будет, нехорошее будет. А впрочем, почему я так думаю об этом? Что плохого я услышала от царицы?»

Так ничего и не решив, она приехала домой на Литейный, села у телефона, намереваясь звонить дяде-министру, и не позвонила.

И впервые почувствовала: ох, как ей недостает сейчас штабс-капитана Бугрова! Или Александра Орлова! Или какого-нибудь мужчины с сильным характером. И уничижительно подумала: «Бабы мы, ваше величество, самые обыкновенные, и ни под каким каблуком держать мужей не можем. И я не смогу и не буду, какой бы храброй ни пыталась казаться. Это вы о дяде хотели сказать, но он — несчастный, он на тридцать лет старше Екатерины Викторовны, что же ему остается делать? А поеду-ка я к нему на службу без упреждения. Не прогонит же он меня?» — решила Мария, но потом раздумала: не надо торопиться, успеется…

Поехала она в военное министерство на третий день, но сошла с трамвая на Невском, чтобы подышать свежим воздухом после дежурства, а заодно и зайти на телеграф, дать еще одну депешу Александру, коль на первую он не ответил.

И вот попала в историю… В какую еще никогда не попадала. Что теперь будет? А если это идиотское происшествие попадет и в газету? Тогда все, тогда все двери перед ней замкнут на семь замков. Намертво. Навсегда. Всех особняков, куда она могла входить, как к себе домой…

Оттого сейчас, идя с Михаилом, она и возмущалась:

— Мерзавец! Скотина! Чудовище! Бегемот! Как он смел обратиться ко мне с подобным гнусным предложением — раскатываться по городу? Мне, сестре милосердия!

Михаил улыбнулся. Ну, мерзавец, скотина, а при чем тут бегемот, если владелец бекеши — худощавый да еще и недурной молодой человек, заливший глаза не ко времени? Но говорить так не стал: Мария была невменяема и продолжала поносить купчика и городовых, а еще более — офицеров, которые не заступились за нее и лишь отпускали ей пошлые комплименты, и порядки в империи Российской, в коей все позволительно, и Петербург, в коем делается черт знает что, откуда именно и идет весь разврат, ханжество, прелюбодеяние, который и не думает о войне и пьет, танцует, развлекается, охальничает, особенно — тыловые офицеры, запрудившие его так, что и пройти невозможно…