Михаил Соколов - Грозное лето

И, вызвав дежурного офицера, сказал:

— Соедините меня с Белостоком. Со ставкой фронта. Срочно…

Генерал Людендорф лютовал с первых часов своего появления и не знал, с чего начинать: с разгрома этого огромного кабинета, увешанного охотничьими трофеями, картами большими и малыми, с флажками красными и синими, с линиями жирными и еле приметными, или вызвать всех генералов и офицеров и сказать: «Вы свободны, господа. Мне не нужны такие офицеры, которые ходят, как мокрые куры, сидят на совещании штабе, как глухонемые. Мне нужны офицеры, которые умеют носить голову гордо и уверенно, как и подобает немцу. Позор, а не штаб, а не немецкие офицеры!»

Так, сидя в первоклассной крепости Мариенбург, в кабинете бывшего командующего восьмой армией фон Притвица, мысленно разговаривал генерал Людендорф со своими подчиненными, которых только что отпустил после совещания штаба, и ходил из угла в угол кабинета крупными солдатскими шагами, и зло косил по сторонам серые глаза, смотревшие из-под слегка опухших век властно и гневно.

По сторонам, на стенах висели охотничьи трофеи, кабаньи морды с длиннейшими клыками, рога оленей, ветвистые, как деревья, старый, надувшийся от влажности филин с желтыми стеклянными глазами, какой-то орел да еще черный ворон с поредевшими перьями на крыльях, видимо выщипанными противниками еще в прошлом столетии.

Еще были по сторонам картины каких-то фламандских дилетантов, темные, как ночь, так что и не поймешь, что на них было нарисовано: пастухи в ночном или разбойники. И еще на подоконниках были корзиночки с каким№-то цветочками, издававшими приторно-тошнотворный запах, и еще была старая рыжая фисгармония, сиротливо прислонившаяся к блеклой стене, а напротив, возле другой стены, как склеп покоился шкаф для подушек и перин и рядом с ним — громоздкий умывальник из цветного саксонского фаянса.

Генерал Людендорф готов был вышвырнуть все ко всем чертям, ибо не до цветочков и фортепиано сейчас было, и не до картин даже фламандских, и не до умывальников даже саксонских, и спрашивал себя: куда его прислал фон Мольтке и сам император, если здесь, в штабе армии, которую теснят русские, которую потрепали на севере и могут разгромить на юге в самое ближайшее время, если здесь пахнет клопами и еще черт знает чем? На западе гремят победные громы германского оружия, на западе падают и рушатся в пыль и щебень города и деревни, форты и крепости неприятеля, и скоро падет Париж, а здесь, под самыми окнами, дурацки чирикают воробьи, и идиотски воркуют голуби, и издевательски полыхает солнце, щупает кабинет и все его мещанские атрибуты, и задирает углы ковра, и корежит крышку фисгармонии, и слизывает все краски с обоев.

И хотелось генералу Людендорфу позвонить в ставку, самому Мольтке, и сказать: я покидаю эту тихую заводь, господа, и возвращаюсь туда, где кипит битва, не знающая себе равных, где грохочут немецкие орудия, которые для германского солдата всегда были сладчайшей музыкой и смыслом существования, в огонь и дым сражений и побед германского оружия.

Но генерал Людендорф хорошо понимал: на западе он сделал свое дело с честью и эта же честь обязывает его сделать все возможное, чтобы оправдать доверие императора и Мольтке, учителя, пославшего его сюда, на восток, в самую критическую минуту и писавшего ему на фронт:

«На Вас возлагается новая трудная задача, может быть, даже более трудная, чем штурм Льежа. Я не знаю ни одного человека, к которому бы я имел столько доверия, как к Вам. Может быть, Вы еще спасете положение на востоке. Не будьте злы на меня за то, что я отрываю Вас от должности в тот момент, когда Вы стоите перед решительными действиями, которые, с божьей помощью, получат исчерпывающий характер. Вы должны принести эту жертву отечеству. Император тоже надеется на Вас. Конечно, на Вас не падет ответственность за то, что произойдет, но с Вашей энергией Вы можете предотвратить самое худшее. Идите же на новое призвание, самое почетное, какое может получить солдат. Вы не обманете оказанного Вам доверия».

В конверте, в котором капитан фон Рох привез это письмо, был подписанный генерал-квартирмейстером ставки, Штейном, приказ о назначении генерала Людендорфа начальником штаба восьмой армии.

Людендорф был взволнован такой честью. Ни одного человека Мольтке не мог назвать на эту должность, хотя на западе есть блестящие генералы — командиры корпусов, которые бы с готовностью приняли подобное назначение.

Мольтке сказал, когда собирался ехать на прием к кайзеру:

— Император — в унынии. Наступление русских явилось для него, как и для меня, полной неожиданностью, и он опасается, что это скажется на военных успехах наших на западе, а на востоке приведет к хаосу и всеобщему бегству населения Восточной Пруссии. Впрочем, Берлин уже достаточно наводнен беженцами, и они сеют панику и истерию слабонервных. Вот что наделала эта жирная свинья и трус Притвиц, — честил он любимца Вильгельма, бывшего командующего восьмой армией.

Людендорф кивнул головой и подумал: Мольтке говорит с ним, как с командующим, хотя новый командующий, генерал Гинденбург, еще сидит в Ганновере. И даже не удостоился чести быть приглашенным в ставку. Любопытно, что сие может означать?

Мольтке продолжал:

— Кстати, кайзер вручит вам сейчас орден за Льеж, «За заслуги», так что приготовьтесь.

Людендорфа бросило в жар от таких слов, и он вдохновенно произнес:

— Я преисполнен благодарности к вам, экселенц, так как знаю, от кого исходит это… — но Мольтке прервал его:

— Это «исходит» от ваших ратных подвигов, и не прикидывайтесь… Как это у русских?

— Не прикидывайтесь Иваном, не помнящим родства, вы хотите сказать?

— Да, да, именно так.

Людендорф улыбнулся. Что ж? Коль он заслужил орден, значит, заслужил. И приготовился к столь счастливой минуте в своей жизни, и готов был хоть сейчас, прямо с автомобиля, на котором он ехал со своим учителем, сигануть в самое пекло войны, и новых испытаний, и новых дерзких атак и штурмов хоть самого Санкт-Петербурга.

Мольтке предупредил: кайзер очень встревожен неожиданным развитием событий в Восточной Пруссии, хотя и пытается сохранять спокойствие. Ему, Людендорфу, более всего надо слушать то, что кайзер будет говорить, и менее всего думать о том, что следует отвечать, — кайзер сам ответит.

Кайзер — огромный, в походном мундире и в медной каске — был мрачный, или хищный нос его и лихие черные усы с поднятыми кверху стрелками придавали ему такой вид, однако встретил Людендорфа, как и подобает встречать героя: приветливо, даже дружески, царственно-интимно пожал ему руку так, что Людендорф почувствовал, как к ногтям его прилила кровь, и сказал: