Михаил Соколов - Грозное лето

Янушкевич не улыбался, это лишь казалось так; Янушкевич наблюдал за союзниками ироническим взглядом, за тем, как французский генерал маркиз де Лягиш, самодовольный и важный, все время что-то говорил своему английскому коллеге, длинноногому и сухопарому генералу Вильямсу.

И Янушкевич думал: опять растревожились или не отошли еще от шока, когда воззвание к польскому народу было опубликовано, и убеждены, что русский двор тайно от Антанты замышляет далеко идущие действия, а именно — аннексию Польши, если и не Австрии. Без согласия союзников. Вопреки всем договоренностям. Односторонне. Янушкевич тогда хотел сказать: какая может быть аннексия Польши, если она и без того является составной частью Российской империи, а государь именует себя царем польским? Но говорить так не стал, бесполезно. Союзники-то — союзники, а им своя рубашка ближе к телу. Немецкие броненосцы «Бреслау» и «Гебен» пропустили мимо своих баз в Дарданеллы? Пропустили ради того, чтобы русские не захватили проливы и не окопались в Турции, хотя там преспокойно окопались немецкие советники во главе с генералом Лиманом и конечно же рано или поздно, а заставят Турцию выступить против России.

И ответил успокоительно союзникам, когда они спросили об этом:

— Воззвание к польскому народу имеет одну цель: не позволить Пилсудскому триумфально вступить со своими легионерами в Польшу, против России, и упредить противорусское выступление националистов внутри самой Польши. Я положительно ничего не вижу предосудительного в этом шаге верховного главнокомандующего.

— А при чем здесь верховный главнокомандующий? Все это — дело рук Сазонова. Он даже царя не соблаговолил предуведомить.

Это сказал генерал Вильямс, а маркиз де Лягиш и вовсе расходился и изрек:

— Сазонов все время вбивает клин в наш союз. Он дружит с Распутиным, а сей прохвост — противник войны с Германией. И Сухомлинов ваш такой же: все время тормозил мобилизацию, надеясь, что царь не объявит ее.

Янушкевич мягко возразил:

— А вот и ошибаетесь: Сухомлинов, вместе со мной и Сазоновым, именно и добивался всеобщей мобилизации, и Сазонов убедил государя в ее необходимости, — урезонил его Янушкевич, но это не произвело впечатления, что сейчас и подтвердилось: маркизу де Лягишу, как и его коллегам — генералам, не очень понравились слова великого князя, сказанные только что полякам, и он об этом переговаривался с Вильямсом.

Но Янушкевич не придавал их беспокойству значения. Привыкнут со временем. Да официально союзники никаких шагов по поводу воззвания и не предпринимали.

Вспомнил Янушкевич и об истории более непонятной и странной: о бунте царицы, когда она прочитала в газетах текст «Воззвания». В какую ярость пришла она и какой скандал устроила государю! Сухомлинов говорил, что она так поносила августейшего супруга, что и не понять было, кто был царь и верховный вождь армии, а кто — царица, не имеющая права вмешиваться в дела государственные, особенно военные. Она даже кричала на супруга-царя:

— Николаша подписал эту безобразную бумагу твоим именем: «Николай». Он, видите ли, несет свободу и святой крест обновления и избавления от страданий польскому народу, как государь, как верховный вождь России. Тебя, как монарха, как самодержца, более нет, ты не существуешь, не сидишь на троне. Он и во сне видит себя уже на твоем троне, сначала — польском, как царь, а потом — как император России. О мой бог, Ники, ты совсем перестал анализировать события и, прости, смотришь иногда на вещи, как малое дитя. Они погубят тебя! Я видела предзнаменование во сне: мы валимся с тобой и со всеми детьми в пропасть.

Она говорила возбужденно, шагая по его, царя, кабинету, длинная и лютая, а царь молчал и курил папиросу с синим месяцем на мундштуке и левой рукой перекладывал карандаши с места на место — уйму карандашей всех цветов и оттенков, которые обычно перебирал, когда хотел дать понять министру, что не расположен более слушать его доклад.

Но супругу и царицу он слушал, как всегда, терпеливо и лишь ждал удобной минуты, чтобы сказать, как тоже делал всегда, когда не хотел обострять разговора:

— Алике, дорогая, сегодня такой чудный день! Я пойду в парк, погуляю.

Но на этот раз он долго отмалчивался и наконец не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Мне неизвестно было это воззвание. Сазонов сказал мне, когда оно уже было подписано великим князем.

Это было не так: Сазонов читал ему воззвание и даже совета испрашивал, как его подписать: по-русски «Николай» или по-польски «Миколай», и оба сошлись на том, что лучше подписать по-польски.

Так говорил Сухомлинов. Нет, Янушкевич никому в ставке верховного об этом не рассказывал, однако же все и без его помощи узнали о скандале во дворце и насторожились: дойдет ли до верховного? Неужели он подаст в отставку, когда узнает? Но великий князь не подавал и вида, что узнал, и слал громы и молнии во все министерства, а окольно — и во все придворные салоны, где у царицы были свои люди, а чтобы показать ей, главе придворной пронемецкой камарильи, силу и власть верховного, ответил Распутину, когда получил телеграмму с просьбой принять его по выздоровлении:

— Приезжай. Повешу.

Телеграмма, ставшая притчей во языцех и вызвавшая едва ли не ликование во всем Петербурге, привела царицу в еще большую ярость, однако она ничего не могла поделать.

«А может быть, об этом скандале во дворце и переговаривались сейчас наши любезные союзники? Они-то наверное же проведали об этом с помощью проныры Палеолога?» — подумал Янушкевич.

И не ошибся ни в первом предположении, ни во втором, ибо маркиз де Лягиш подошел к нему и сладким голосом спросил:

— Мой генерал, а правда ли, что сия ваша декларация о Польше, о коей мы с вами недавно говорили, вызвала переполох у ее величества? Чего она испугалась, как вы полагаете? Того, что кайзер может расширить ее фатерлянд, пардон, за счет Польши, или того, что новый статус Речи Посполитой после нашей победы мы определим сообща, союзники? — опять долбил он свое.

Янушкевич мило улыбнулся и негромко ответил:

— Маркиз, его высочество начал обход почетного караула. Неудобно мешать ему.

Маркиз де Лягиш умолк, отошел на прежнее место и что-то сказал своим коллегам такое, что они посмотрели на Янушкевича чертом.

Великий князь действительно обходил почетный караул из чубатых Донских казаков, выстроившихся на узком перроне, как по шнурку, — опытные служаки, и трубным голосом спросил:

— Ну как, донцы, скоро Берлин будет у наших ног?

— Так точно, ваше императорское августейшее высочество, скоро! — грянули казаки вышколенным хором.

— Молодцы. И я так полагаю, — произнес великий князь с явным Удовольствием, и казаки вновь грянули: