Михаил Соколов - Грозное лето

Александр обернулся к нему, пристально посмотрел в его румяное, как у красной девицы, лицо и таинственно спросил:

— Вы полагаете, что Крылов…

— Уверен. Требуется еще одно усилие — и его песенка будет спета. Шпион и контрразведчик, подлец. Вы правильно подметили в Варшаве третьего дня, и я признателен вам, что вы дали мне ниточку. Боюсь лишь, чтобы он не сбежал, бестия этакая.

— И вы убеждены, что он мог дать пленному лейтенанту свой браунинг? Не понимаю смысла такого поступка. И не понимаю, почему этим должны заниматься вы, а не контрразведка.

— Я всем занимаюсь, мой друг. Война, смотри да смотри. За всем и всеми. Даже за своими контрразведчиками, коих я терпеть не могу. Либералы и бездельники, чему подтверждение — ваш блестящий рейд в тыл противника и пленение немецкого лейтенанта. А наши лежебоки контрразведчики полагают, что немецкие лейтенанты сами придут к ним собственной персоной и обо всем доложат. Идиоты. И знаете, о чем я думаю? О том, что немецкий лейтенант не мог застрелиться, — неожиданно сказал штаб-ротмистр и убежденно повторил: — Не мог.

Орлов возмущенно сказал:

— Вы думаете черт знает о чем, штаб-ротмистр. Давайте лучше подумаем вдвоем, что мне делать: положение корпуса Благовещенского может осложниться в любую минуту, так как против него идут два корпуса немцев. Об этом теперь знают все, но решительно ничего пока не предпринимают, а думают, выясняют что-то. Быть может, мне все же обратиться к Сухомлинову? Чтобы он сообщил государю.

— Вы еще раз идиот, штабс-капитан, коль болтаете о таких вещах жандармскому офицеру, я могу донести, и тогда вашей карьере — конец.

— Но я же беспокоюсь о судьбе армии и чести русского оружия! — возмутился Орлов.

— Вот поэтому я и не донесу, — милостиво произнес Кулябко и продолжал: — Я советую вам: как только появится верховный, попытайтесь сказать ему более энергичней: так, мол, и так. Если Благовещенского не укрепить, второй армии придется убегать от шлиф-феновских клещей, кои, мол, нависли над его правым флангом, а там, возможно, нависнут и над левым. Вильгельм — человек деловой, в кавычках: если задумал что, доведет до конца любой ценой и не считаясь ни с какими законами и правилами ведения войны. Авантюрист, каких свет не видал, как и его генштабисты. Я читал Клаузевица, Шлиффена и самого Мольтке-старшего, дяди настоящего, начальника генерального штаба и штаба ставки кайзера, и знаю сих вояк предостаточно. У них в крови — захватывать, завоевывать, захапывать все, что плохо лежит или что им более подходит, а им подходит все: поля, леса, моря, океаны и даже господнее царство — небо. Авантюризм генералов плюс авантюризм кайзера — это и есть война, мой друг, — заключил Кулябко, как будто курс закончил читать перед слушателями академии.

Орлов качнул головой и заметил:

— А вы не лыком шиты и в армейских делах, штаб-ротмистр. Не понимаю, каким образом вы стали, извините, жандармом?

— Я вам сказал: я строевой офицер, а изменил профессию, так сказать, из-за слабости к хмельному. И за дуэль. Теперь-то я стал уже не тот, но прежнего не вернуть: буду делать карьеру на сем поприще. И знаете что? А закатимся-ка мы, после отбытия верховного, в Варшаву, прихватим с собой эту продувную бестию, Крылова, и посмотрим еще раз: заедет в костел богу молиться — арестуем его тут же. Уверен, что господь бог нужен ему не больше, чем прошлогодний снег, и что в костеле у него есть связной при посредстве коего он и передает немцам то, что им надобно. Как вы на это смотрите?

Орлов слушал его и посматривал на небо то в одну сторону, то в другую — нет ли там какой-нибудь хоть немудрящей тучки, которая могла бы немного умерить не по времени распалившееся светило, ибо дышать совсем уже стало невмочь, но в небе ничего особенного не было, а была так, одна мелочь, похожая на белоснежные папахи, разбросанные там и сям, да еще была над городом рыжая пыль, поднятая, видимо, кортежем автомобилей, сопровождающих великого князя в его объезде госпиталей и лазаретов Белостока.

Лишь свинцово-тяжкой махиной нависла над горизонтом синяя, как сумрак, туча, хмурилась все больше, словно собиралась с силами, чтобы шарахнуть оттуда громом и молнией, но пока молчала.

Штаб-ротмистр продолжал развивать свои планы:

— Нет, мы его не возьмем с собой, а устроим так: я посажу в мотор своих офицеров, переодетых под шофера и механика, прикажу им следить за действиями Крылова неусыпно и, если мои подозрения подтвердятся, арестовать тут же. Как вы находите сей план?.. Да какого черта вы молчите? Мечтаете о какой-нибудь Дульцинее? Эка невидаль! В Варшаве их — хоть пруд пруди, уверяю вас. — И таинственно спросил: — Да, а правда, что какая-то петербургская Дульцинея прислала Жилинскому депешу с категорическим требованием сообщить ей о вашем местонахождении и что вы получили нагоняй в виде пяти суток ареста за непочтительное отношение к предмету своих увлечений?

— Не выдумывайте. Жилинский приказал мне просто ночевать при граммофоне, за недозволенное летание на аэроплане над территорией противника и посадку аппарата на ней. А теперь верховный добавит свои пять суток, — полушутя-полусерьезно говорил Александр Орлов.

— Мне остается пожалеть, что означенная Дульцинея не прислала генералу Жилинскому свой ультимативный запрос о моей скромной персоне. Покуражился бы я в полное удовольствие под волшебные звуки граммофона, — уж друзья мои позаботились бы обо мне, как положено, и снабдили бы полным набором натюрморта. А засим — честь имею. Мне надобно приготовиться к визиту верховного и пожевать чайку, чтобы не пахло монопольным заведением… Да, штабс-капитан, не забудьте передать вашей Дульцинее мой привет и выражение искренней преданности моей несравненной красоте ее и чудесному обаянию. Она должна помнить мою одиозную личность по балам в Смольном, где я получил от нее замечательную пощечину за пикантный анекдот.

— Я знаю. Вы вздумали поволочиться за ней, за баронессой Марией.

— Совершенно правильно. Именно из-за нее я вызвал Бугрова, но промахнулся в подпитии, а он выстрелил в воздух, идиот. Глупость, конечно, времена рыцарей миновали, но Бугров едва не попал в Кушку, а я в Петропавловку, да свет не без добрых людей.

Кулябко легко поднялся, оправил гимнастерку, ремень, портупеи и хотел уходить, да Александр Орлов сказал:

— За Марию я могу вызвать вас в любое время, штаб-ротмистр.

Кулябко усмехнулся, качнул головой и сказал сочувственно:

— Любите. Понимаю. Но не ввязывайтесь в истории из-за женщин. В том числе и со мной… Да, а знаете, штабс-капитан? Отдайте-ка мне телефонограмму Филимонова об этой бестии, Крылове. Неудобно вам, строевому офицеру, заниматься подобной мерзостью, это наша прерогатива, коль контрразведчики спят блаженным сном отроков. А мне она может дать звездочку, черт возьми. Ну, решено?