Михаил Соколов - Грозное лето

Людендорф поднялся, постоял несколько секунд в нерешительности и медленно вышел из комнаты подышать свежим воздухом. И посмотрел на небо — что там делается и не помешает ли погода новой, решительной атаке русских? Но на небе ничего плохого не было, а были редкие облака, и средь них серебрился щербатый месяц, старался выбраться на небесный простор. И выбрался, и засиял ярче.

Но слабое и бледное то было сияние…

Людендорф вернулся в гостиницу, в свои апартаменты, перекрестился и прилег немного вздремнуть.

Завтра предстояло решающее сражение, решающая атака русских.

Генерал Жилинский впервые не ушел из штаба, как уходил всегда по окончании занятий, и сидел в своем кабинете хмурый, с болезненно бледным лицом и вяло опущенными усами, то и дело звонил в серебряный колокольчик и спрашивал у дежурного офицера, есть ли какие-нибудь новые сведения о положении дел на фронте, но новых сведений не было, и он опять недовольно бубнил:

— Я ведь приказал капитану Орлову… Дал ему автомобиль… Где же он? Чем занимается? Или попал в плен к противнику?

Дежурный офицер пожимал плечами и только отвечал:

— Не могу знать, ваше превосходительство. По всей вероятности, заплутался.

— А другие офицеры генерального штаба почему молчат? При первой армии. При корпусах второй армии. Возмутительно. Вызвать Орановского. И Бороду, — имел он в виду генерал-квартирмейстера Леонтьева.

— Слушаюсь, — чеканил офицер, не понимая, что сегодня так рассердило главнокомандующего или встревожило, он и спать, кажется, собирался в штабе.

Орановский давно ушел домой, но Леонтьев все корпел над бумагами и беспокойно посматривал на окно кабинета главнокомандующего: что-то случилось, ибо в такой поздний час он никогда еще в штабе не сиживал. И то и дело приходил в аппаратную и спрашивал телеграфистов, нет ли чего особенного с фронта, но ничего особенного не было, а были обычные донесения, с которыми телеграфисты не решались докучать начальству в такой поздний час.

И вдруг поступила телеграмма Орлова из Остроленки, переданная через генерала Бобровского, и тотчас была отдана Леонтьеву.

Он прочитал ее и увидел вошедшего дежурного офицера.

— Слава богу, что вы здесь, ваше превосходительство. Главнокомандующий требует вас к себе. Не спится ему сегодня что-то, нервничает.

Жилинский, казалось, только и ждал этой телеграммы и, едва прочитав ее, сел за стол, возле которого все время прохаживался, прочитал ее еще раз и вроде бы успокоился. Во всяком случае, он не произнес своего грозного: «Что-о-о?», а сидел молча, задумавшись и будто вовсе не замечая Леонтьева, которого так срочно вызвал.

— Садитесь, генерал. Что вы торчите, как солдат на карауле? — наконец сказал он и, подняв глаза, спросил: — Вы читали то, что принесли, надо полагать? Эту депешу… Паническую к тому же… С директивой: мол, отмените ваш приказ, он запоздал… Типичный почерк этого самоуверенного капитана, коему все ведомо наперед.

Леонтьев — будто недовольный, что его побеспокоили, — сел в кресло и застыл. Не торопясь, он грудным голосом ответил:

— Читал, разумеется. Если данные капитана Орлова соответствуют действительности, положение-второй армии осложнилось: открыты оба фланга, и нам надлежит что-то предпринять незамедлительно. Капитан Орлов — не из тех, кто впадает в панику. Полагаю за должное поставить о сем в известность ставку великого князя.

И тут наконец Жилинский грозно произнес:

— Что-о-о?

Леонтьев знал: Жилинскому докладывать великому князю о поражении еще и первого корпуса Самсонова — все равно что добровольно лезть в петлю. Но не доложить ставке о происходящем было невозможно, и он продолжал:

— Поставить в известность ставку великого князя о положении армии Самсонова и испросить у его высочества повеления возвратить Самсонову гвардейский корпус Безобразова из Варшавы, где оный находится в полном бездействии. Генералу же Ренненкампфу повторить наш приказ: двинуться на соединение с первой армией и атаковать корпуса Макензена и Белова с тыла и тем понудить герра Гинденбурга подумать о том, куда ему самому отступать надлежит.

Жилинский сидел за столом и, вперив взгляд в бумаги, думал: великий князь готовит белого коня для въезда во Львов, падение которого ожидает со дня на день; великий князь лично повелел изъять из второй армии гвардейский корпус генерала Безобразова еще в начале войны и предназначил его для своей будущей Варшавской армии; он же устранил барона Зальца от командования четвертой армией только за то, что ее потеснил противник у Красника, наконец, он же только что учинил разнос всего штаба фронта и намекнул на судьбу любого генерала, в случае повторения того, что случилось с генералом Комаровым и его дивизией. Что можно ожидать от него еще, если и левый фланг Самсонова действительно прорван? Одного-единственного: разгона всего штаба фронта, после которого вряд ли удастся получить даже дивизию, а не только корпус.

И вслух сказал после некоторого раздумья:

— Великого князя беспокоить преждевременно. Подождем донесения Самсонова. Должен же он сообщить, что у него происходит? Далее: никакого гвардейского корпуса Безобразова великий князь Самсонову не даст, — он предназначен для наступления на Берлин в составе формируемой в Варшаве девятой армии. Можно было бы попросить один-два корпуса из сибирских, но они еще не подошли.

Запыхавшийся, заспанный и одетый на скорую руку, так что и китель не был застегнут, как положено, вошел Орановский и с ходу сказал, услышав последние слова Жилинского:

— Сибирские корпуса для Самсонова? А его собственные что будут делать, позволительно спросить? Он сегодня учинил мне по аппарату прямой связи почти разнос и требовал едва не на аэропланах передислоцировать к нему первую армию. Не успел противник потеснить корпус Артамонова, как командующий поднял крик «Караул!» и устранил Артамонова без ведома штаба фронта. Удивительно бесцеремонный человек!

Жилинский молча отдал ему телеграмму Орлова, но Орановский сел в кресло и продолжал:

— Дал же нам бог таких генералов. Ренненкампф не наступает, а крадется, как трусливый воришка, по пустому пространству противника, боясь собственных шагов.

— Ренненкампф наступает, а Самсонов отступает, это разные вещи, — ревниво заметил Леонтьев, но Орановский продолжал:

— Благовещенский самовольно покинул Бишофсбург и откатился к Ортельсбургу. Теперь Артамонов последовал его примеру и покинул Уздау. А сам командующий, вопреки повелению его высочества пореже менять местопребывание штаба, перебазировался в Надрау, изволите видеть, и снял аппарат «Юза». Полнейшая анархия! — Прочитал телеграмму и заключил: — Ну вот, теперь капитаны начинают командовать ставкой фронта и полагают, что наши директивы устарели. Чудовищно!