Михаил Соколов - Грозное лето

— Подайте, Христа ради, за упокой убиенных сынов православного Дона.

Городовые потихоньку, ножнами шашек оттесняли их в сторону, негромко шикали:

— Да подайся ты маленько, не засть проход.

Орловы подошли к собору как раз в то время, когда к нему подъехал наказный атаман генерал Покотило, тяжко ступил с фаэтона на выложенную синим камнем площадь, поправил черную ленту на рукаве, потом подошел к полковнику Орлову и, подав мясистую руку, сказал грустным баском:

— Преставился наш друг и герой России, Александр Васильевич, вечная ему память. Два корпуса погибли солдатушек наших и станичников. Кто мог ожидать подобного?!

— Я потрясен. Я ничего подобного не ожидал. Как? Почему? По чьей вине? — возбужденно говорил полковник Орлов.

— Ума не приложу, мой друг Михаил Михайлович. Только что я был его помощником по командованию Туркестанским военным округом — и вот такая трагедия. Отдадим ему и его погибшим воинам последний солдатский долг, помолимся, милый полковник Орлов. Пути господни неисповедимы.

Полковник Орлов с нескрываемой тревогой обронил:

— Мой Александр был при штабе Александра Васильевича. Неужели…

— Все может быть, все может быть, милый Михаил Михайлович. Но Александр не должен, он отменный артиллерист, я видел его зачетные стрельбы и еще подумал, грешным делом, вот бы мне бог послал такого зятя! Но судьбе угодно было распорядиться по-своему.

— Спасибо, ваше превосходительство, за столь лестные слова о моем сыне, — поблагодарил Орлов и, достав платок, поднес его к глазам, тихо добавив: — Сентиментальным стал, годы…

Покотило взял его под руку и повел в собор, по узкому, для него освобожденному, людскому проходу.

Михаил и Верочка видели все это, но держались поодаль, еле протискиваясь по тотчас же сузившемуся проходу на паперти. И перед ними, вернее, перед Верочкой выросла стройная фигура и властно приказала:

— Господа, дайте пройти семье героя. А вы, калики перехожие, помолитесь за павших на поле брани наших единокровных станичников и их доблестного командира Александра Васильевича Самсонова.

И в следующую секунду на головы просителей посыпались серебряные монеты. Поднялся гвалт и шум и толкотня такая, что пройти и вовсе оказалось невозможным.

Это был помещик Королев — загоревший, отпустивший бородку, в черной суконной тройке, похожий более на приказчика универсального магазина или прасола, нежели на миллионера. Одарив просителей, он тут же ногой оттолкнул их в сторону и, обращаясь к Верочке, сказал:

— Проходите, мадам, пока можно пройти, — и уступил ей путь.

Верочка благодарно кивнула ему, поднялась по ступенькам, и Королев, сняв жесткую соломенную шляпу, направился вслед за ней.

Михаил стоял в стороне и смотрел на все грустными глазами и думал: «Верочка, Верочка, наивнейшая душа, неужели ты не видишь, что сей толстосум имеет на тебя определенные виды? Это-то при живом муже, а что будет, если с Алексеем что случится? Удивительно наглый субъект…»

Из собора тянулись заунывные песнопения, из огромнейшей, кованной медью и распахнутой во всю ширь двери серым облаком валил дым ладана, разносил вокруг приторно-сладковатый запах, и от него мутило душу и казалось, что жизнь уже кончена, и на земле наступило безмолвное оцепенение, и люди вдруг стали глухими и немыми и более объяснялись кивками головы, нежели с помощью живой человеческой речи.

Лишь нечастое позвякивание тонкоголосых колоколов да гулкий вздох главного соборного колокола, глушившего все голоса и все земные звуки, напоминали: нет, жизнь не кончилась, и люди стоят как люди, обложив соборную паперть со всех сторон, и только опустили головы и приумолкли, будто стояли перед склепом, в котором только что оставили навеки самых дорогих и близких…

И еще слышалось тихое всхлипывание женщин.

К Михаилу протиснулся дальний родственник — дед Андрея Листова, смахнул слезу полой белой старинной бекеши и произнес в полном отчаянии:

— А у Самсонова служил Андрюшка, друзьяк ваш с Сашкой. А как и его уже нет на белом свете? Эх, жизня-а наша чертячая-казачая…

— Не надо убиваться прежде времени, папаша. Не ко всем же пришла костлявая…

— Дал бы бог, сынок, дал бы бог.

И старый, сутулясь, пошел к паперти, еле переставляя древние ноги.

Михаил торопливо закурил, зло посмотрел в небо, будто оттуда вот-вот должен был хлынуть ливень, но там по-прежнему клубились синие облака и мчались куда-то за Дон, накатываясь друг на друга и темнея до черноты.

Молчаливо и грозно стоял на гранитной глыбе Ермак, и ревниво смотрел на своих земляков хмурыми глазами, и показывал знамя и медную державу, как бы напоминая, за что он отдал жизнь, и призывая всех сделать то же, но никто им не интересовался и знамя и держава не интересовали.

А под самым поднебесьем стоял золотой крест собора, но казалось, что он не стоял, а быстро плыл навстречу серым тучам и вот-вот намеревался проткнуть их насквозь и разогнать, отвратить от святого места, от всего сущего, но не мог, не отвращал — не пускали золотые же цепи и тянули, тянули его во все стороны, словно стащить от греха хотели, и ничего не могли поделать.

Михаил посмотрел на крест, вспомнил бунт Василия в гроте весной и сказал:

— Прав был Василий: довольно ему служить кресту, надо служить людям. А мы все еще не верим его пламенной душе. И не поддерживаем… И потому он шарахается от одной крайности — к другой. И может оказаться в Сибири. Не ко времени и не к месту. Поговорить бы следовало, а у меня вечно недостает времени: через три часа уезжать за границу…

И пошел с соборной площади. К Василию…

…Сейчас Михаил Орлов рассказывал Ленину о Петрограде, о событиях на юге России, на заводах и рудниках, о действиях меньшевиков, ратующих за войну до победного конца. В частности, о действиях членов Государственной думы, таких, как Туляков, разъезжающих по рабочим районам и дезорганизующих всю антивоенную деятельность низовых организаций…

Они ходили по тропинке-аллее бернского, Бремгартенского, леса, ведя велосипеды — Ленин свой, а Михаил — Надежды Константиновны, но, кажется, и не видели их, а просто придерживали, чтобы они не вздумали удрать-укатиться. Во всяком случае, Ленин и не видел, потому что опустил голову и о чем-то думал и молчал, и даже не задавал вопросов, как обычно делал, когда встречался с приехавшими из России.

А Михаил Орлов, рассказывая, опустил голову, чтобы ничего не видеть, не отвлекаться и не сбиться, и действительно ничего вокруг не замечал, и даже деревьев в два-три обхвата, мимо которых они проходили, и даже солнечных зайчиков, игравших в утренних росинках.

И его можно было понять: он впервые так близко видел Ленина, человека, о котором бывалые партийцы рассказывали легенды, которого считали вождем русского, и не только русского, рабочего движения, возвышающегося на голову выше всех социалистов Европы, и самого Плеханова, у которого в свое время учились марксизму все русские революционеры.